подписываться под хроникой «Д. де Кантель», а под заметками просто «Дюруа». Это принято среди журналистов, и никто не удивится, что вы избрали себе псевдоним. Ко времени нашей свадьбы мы еще кое-что изменим, скажем нашим друзьям, что вы отказывались раньше от частицы «дю» из скромности, считаясь со своим положением, или даже совсем ничего не скажем. Как зовут вашего отца?
— Александр.
Она повторила несколько раз: «Александр, Александр», вслушиваясь в созвучие слогов; потом написала на чистом листке: «Господин и госпожа Александр Дю Руа де Кантель имеют честь просить вас на бракосочетание своего сына Жоржа Дю Руа де Кантель с госпожой Мадленой Форестье».
Она издали посмотрела на написанное и, в восторге от достигнутого результата, заявила:
— При некотором умении можно добиться всего, чего захочешь.
Когда он вышел на улицу, окончательно решив называться отныне Дю Руа и даже Дю Руа де Кантель, ему показалось, что он стал гораздо более важной особой. Он шел более молодцеватой походкой, выше подняв голову, более гордо закрутив усы, — шел так, как подобало идти дворянину. Ему хотелось радостно объявить всем прохожим:
— Меня зовут Дю Руа де Кантель.
Но, вернувшись домой, он с беспокойством вспомнил о г-же де Марель и сейчас же написал ей, прося у нее свидания на следующий день.
«Это будет нелегкое дело, — подумал он. — Придется выдержать основательную бурю».
Затем, со свойственной ему беспечностью, помогавшей ему равнодушно относиться к неприятным сторонам жизни, он сел писать маленький фельетон — проект введения новых налогов для укрепления государственного бюджета. Годовой налог на дворянскую частицу «де» он определил в сто франков, налог же на прочие титулы — начиная от баронского и кончая княжеским — от пятисот франков до пяти тысяч франков в год.
И подписался: «Д. де Кантель».
На другой день он получил от своей любовницы письмо-телеграмму, сообщавшую, что она придет в час.
Он чувствовал себя несколько взволнованным в ожидании ее прихода и принял решение сразу же, не откладывая, объявить ей обо всем; потом, когда острота волнения пройдет, убедить ее, доказать ей, что он не может оставаться холостяком всю свою жизнь и что раз г-н да Марель упорно продолжает жить, ему пришлось подумать о выборе другой, законной подруги.
Тем не менее, он был взволнован. И, услышав звонок, он почувствовал, что сердце его сильно забилось.
Она бросилась в его объятия:
— Здравствуй, Милый друг!
Потом, почувствовав его холодность, она пристально посмотрела на него и спросила:
— Что с тобой?
— Садись, — сказал он. — Нам нужно поговорить серьезно.
Она села, не снимая шляпы, откинув только вуаль, и стала ждать.
Он опустил глаза, обдумывая, с чего начать. Потом медленно заговорил:
— Дорогая моя, я сейчас очень взволнован, опечален и расстроен тем, что должен тебе сказать. Я тебя очень люблю, люблю всем сердцем, и боязнь причинить тебе горе терзает меня еще больше, чем новость, о которой я сейчас тебе сообщу.
Она побледнела, начала дрожать и прошептала:
— Но в чем же дело? Говори скорей.
Он произнес грустным, но решительным тоном, с той притворной удрученностью, с какой всегда возвещают о радостных огорчениях:
— Дело в том, что я женюсь.
Она испустила вздох, — вздох женщины, теряющей сознание, скорбный вздох, вырвавшийся из глубины души; потом начала прерывисто дышать, не в силах произнести ни слова.
Видя, что она не отвечает, он продолжал:
— Ты не можешь себе представить, сколько я выстрадал, прежде чем принял это решение. Но у меня нет ни положения, ни состояния. Я совсем одинок в Париже. Я нуждался в существе, которое утешало бы меня и поддерживало своими советами. Я искал подругу, союзницу — и нашел ее.
Он замолчал, надеясь, что она что-нибудь ответит, приготовившись к взрыву негодования, к оскорблениям, крикам.
Она приложила руку к сердцу, словно желая сдержать его биение, и продолжала тяжело, судорожно дышать: грудь ее трепетала, голова дрожала.
Он взял ее руку, лежавшую на ручке кресла, но она порывисто вырвала ее и прошептала, словно в каком-то оцепенении:
— О боже мой!..
Он опустился перед ней на колени, не осмеливаясь, однако, коснуться ее, но более смущенный ее молчанием чем самой бурной вспышкой, прошептал:
— Кло, моя маленькая Кло, войди же в мое положение. Пойми меня. Для меня было бы величайшим счастьем, если б я мог жениться на тебе. Но ты
