— Это ты, сынок?
— Он самый, мамаша Дюруа.
И, подойдя к ней, поцеловал ее в обе щеки звонким сыновьем поцелуем. Потом он потерся щеками о щеки отца, который снял свою фуражку из черного шелка, местного руанского покроя, очень высокую, похожую на шапки торговцев скотом.
Затем Жорж объявил:
— Вот моя жена.
И деревенские жители посмотрели на Мадлену. Посмотрели как на какое-то чудо, с боязливым недоверием, к которому примешивалось удовлетворенное одобрение у отца и ревнивая враждебность у матери.
Старик, веселый от природы, весь пропитанный хмелем сидра и водки, расхрабрился и спросил, лукаво подмигнув глазом:
— А поцеловать-то ее можно?
Сын ответил:
— Ну, разумеется, — и Мадлене, которая чувствовала себя неловко, пришлось подставить свои щеки звучным поцелуям крестьянина, который вытер после этого губы тыльной стороной руки.
Старуха тоже поцеловала невестку, но с враждебной сдержанностью. Нет, не такую жену желала она для своего сына; она мечтала о толстой, свежей фермерше, румяной, как яблочко, и круглой, как племенная кобыла. А эта дама имела вид гулящей девки, с своими оборками и запахом мускуса. Для старухи все духи были «мускусом».
И все тронулись в путь вслед за экипажем, везшим чемоданы молодой четы.
Старик взял сына под руку и, замедлив шаг, спросил его с любопытством:
— Ну, как дела? Хороши?
— Да, и даже очень.
— Отлично, тем лучше. Скажи-ка, а жена твоя с достатком?
Жорж ответил:
— У нее сорок тысяч франков.
Старик слегка свистнул от изумления и только пробормотал: «Черт возьми!» — так он был ошарашен этой суммой. Потом он прибавил с убеждением:
— Честное слово, она просто красавица! — Ему она пришлась по вкусу, а он в свое время слыл знатоком по этой части.
Мадлена и мать шли рядом, не говоря ни слова. Мужчины нагнали их.
Они пришли в деревню — маленькую деревушку, расположенную по обе стороны дороги и насчитывающую по десятку домиков с каждой стороны; среди них были и городские дома, и простые лачуги, одни кирпичные, другие глиняные, одни с соломенными, другие с шиферными крышами. Кабачок старика Дюруа «Бельвю», одноэтажный домишко с чердаком, находился на краю деревни с левой стороны. Сосновая ветка, прибитая над дверью, по-старинному возвещала, что жаждущие могут войти.
Завтрак был накрыт в зале кабачка, на двух столах, составленных рядом и покрытых двумя полотенцами. Соседка, явившаяся помочь по хозяйству, приветствовала глубоким поклоном вошедшую нарядную даму, потом, узнав Жоржа, воскликнула:
— Господи Иисусе, да это ты, мальчуган?
Он отвечал весело:
— Да, это я, тетка Крюлен, — и тотчас же расцеловал ее, как раньше поцеловал отца и мать.
Потом он сказал, обращаясь к жене:
— Пойдем в нашу комнату, там ты сможешь снять шляпу.
Через дверь направо он провел ее в прохладную комнату с каменным полом, казавшуюся совсем белой из-за стен, выбеленных известью, и кровати с холщевыми занавесками. Распятие над кропильницей и две олеографии, изображавшие Павла и Виргинию под голубой пальмой и Наполеона[40] на желтой лошади, были единственным украшением этого чистого и унылого жилища.
Как только они остались одни, он поцеловал Мадлену.
— Здравствуй, Мад. Я очень рад повидать стариков. В Париже как-то о них забываешь, но, когда увидишься, все-таки приятно.
Но отец уже кричал, стуча кулаком в перегородку:
— Скорей, скорей, суп готов!
Пришлось идти к столу.
Начался долгий крестьянский завтрак с неумело подобранными блюдами: после баранины — колбаса, после колбасы — яичница. Старик Дюруа, развеселившийся от сидра и нескольких стаканов вина, открыл фонтан своего красноречия, приберегаемого им для больших празднеств, и рассказывал сальные, грязные истории, будто бы случившиеся с его друзьями. Жорж, знавший их все наизусть, все же хохотал, опьяненный родным воздухом, вновь
