за подобного дурака».
И он беспрестанно повторял себе: «Как могла такая женщина хоть одну минуту выносить подобное животное!»
Злоба его росла с каждым днем от тысячи мелочей, коловших его точно иголками, от беспрестанных напоминаний о другом, пробуждаемых каким- нибудь словом Мадлены, горничной, лакея.
Однажды вечером Дю Руа, любивший сладкое, спросил:
— Почему у нас не бывает сладкого? Ты никогда его не заказываешь.
Молодая женщина весело ответила:
— Это правда, я о нем забываю. Это потому, что Шарль терпеть не мог…
Он прервал ее нетерпеливым движением, вырвавшимся у него против воли:
— Ну, знаешь, этот Шарль мне начинает надоедать. Постоянно Шарль, — Шарль здесь, Шарль там, Шарль любил это, Шарль любил то. Шарль сдох, и пора уже забыть о нем.
Мадлена смотрела на мужа с изумлением, не понимая причины этого внезапного раздражения. Но она была умна и отчасти догадалась, что в нем происходит, догадалась об этой ревности к мертвому, возрастающей от всего, что напоминало его.
Это показалось ей ребячеством, но вместе с тем польстило, и она ничего не ответила.
Он сам сердился на себя за это раздражение, которого не умел скрыть. Вечером, после обеда, когда они писали статью для следующего дня, он запутался ногами в мехе под столом, не сумев перевернуть его, он отшвырнул его ногой и спросил со смехом:
— У Шарля, должно быть, всегда мерзли лапы?
Она ответила, тоже смеясь:
— О! Он всегда жил под страхом простуды. Ведь у него были слабые легкие…
Дю Руа злобно подхватил:
— Да, он это доказал. — Потом прибавил галантно: — К счастью для меня.
И поцеловал руку жены.
Но, ложась спать, все еще преследуемый той же мыслью, он спросил:
— А что, не надевал ли Шарль ночной колпак, чтобы защитить уши от сквозняка?
Она решила ответить на шутку шуткой и сказала:
— Нет, он показывал голову шелковым платком.
Жорж пожал плечами и произнес пренебрежительно, с чувством превосходства:
— Вот болван!
С этого дня Шарль сделался для него предметом постоянных разговоров. Он упоминал о нем по всякому поводу, называя его не иначе, как «бедняга Шарль», с видом бесконечного сострадания.
Вернувшись из редакции, где его несколько раз в день называли Форестье, он вознаграждал себя, преследуя покойного злобными насмешками и в могиле. Он вспоминал его недостатки, его слабые и смешные стороны, с удовольствием перечисляя и преувеличивая их, точно желая уничтожить в душе жены влияние опасного соперника.
Он говорил:
— Скажи, Мад, помнишь, как однажды этот дуралей Форестье старался нам доказать, что полные мужчины сильнее, чем худые?
Потом у него явилось желание узнать о покойном целый ряд интимных подробностей, о которых молодая женщина, смущаясь, отказывалась говорить. Но он настаивал, упорствовал.
— Ну-ка, расскажи мне об этом. Он, должно быть, имел дурацкий вид в этот момент. Да?
Она шептала:
— Да оставь его, наконец в покое.
Оп продолжал:
— Нет, скажи мне! Ведь правда, он, должно быть, вел себя в постели не особенно ловко, это животное!
И он всегда заканчивал разговор одном и тем же выводом:
— Что это была за скотина!
Однажды вечером, в конце июня, он курил у окна папиросу; вечер был душный, и ему вдруг захотелось выйти на воздух.
Он спросил:
— Моя маленькая Мад, не хочешь ли прокатиться по Булонскому лесу?
— Конечно, хочу.
Они взяли открытый экипаж, проехали по Елисейским полям, потом доехали до авеню Булонского леса. Ночь была безветренная, душная, одна из тех
