потоньше – подслеповатый. На мои вопросы они отвечали гениально. Если я спрашивал условно, какой нынче день недели, они говорили – половина пятого, а по поводу процедур отзывались неопределенно: возможно, к вечеру пойдет дождь.
Собственно, при всем при том я получил ответ на главный вопрос, и он звучал так: это была не массовка, заведение функционировало согласно утвержденному статусу.
Так вот, после обеда ко мне подошел Антиб-б и сказал, что меня хочет немедленно видеть профессор Перчатников. В его кабинете, помимо самого хозяина, был еще один пожилой мужчина. Он сидел в кресле у окна и читал газету. Перчатников сухо поздоровался со мной и, дождавшись, когда уйдет Антиб-б, сказал:
– Тимофей Бенедиктович, ваше поведение вселяет в нас тревогу. Вчера вы высказали нашему сотруднику свое несогласие с принятой системой оплаты нашей работы, сегодня принялись допрашивать наших пациентов… В чем дело? Может быть, вы просто не готовы к тому, чтобы встретиться с Агнешкой? Может быть, есть какие-то обстоятельства, которые вы держите от нас в тайне? Человек, сидящий у окна, – Христо Ранге лов, болгарский паталогоанатом, участвовавший тридцать лет назад в исследовании причин смерти Агнешки Смолярчик. Он очень плохо слышит, поэтому говорите громко и медленно, если захотите о чем-то спросить его. Он сообщил нам весьма любопытную деталь, которую вы можете не знать, а можете и знать. Дело в том, что незадолго до кончины Агнешка имела половую связь с неизвестным мужчиной.
– Она была изнасилована? – спросил я и не услышал своего голоса.
– Нет, – сказал Перчатников. – Мужчина был очень осторожен при дефлорации и к тому же предохранялся. Вы хотите задать какие-то уточняющие вопросы господину Рангелову?
– Отпустите его домой. У меня нет к нему вопросов, – сказал я.
Перчатников едва ли не орал, выпроваживая гостя, который на выходе поклонился мне.
Я поднялся и начал ходить по кабинету. Хозяин молча наблюдал за мной какое-то время, а потом произнес почти что задушевно:
– Тимофей Бенедиктович, а ведь это были в ы.
Что-то, видимо, произошло со мной, потому что я практически никак не отреагировал на эти его слова, продолжая бездумно ходить по кабинету.
– Я вас ни в чем не обвиняю, – продолжал профессор все также мягко, если вообще можно говорить мягко и задушевно голосом, которым сподручнее всего чертей гонять, – не обвиняю, и та половая связь если и имеет отношение к трагедии с Агнешкой, то очень далекое. И так как…
– Прекратите! – сказал я на удивление ровным голосом. – Прекратите меня увещевать. Это был не я.
– А кто? – настойчиво вопросил Перчатников.
– Из мужчин там еще были пан Гжегош и Пламен, бармен, – сказал я. – Попробуйте допросить их.
– А-а! – ответил, скривившись, Перчатников. – Они скажут то же самое, что и вы: не я. И потом – все это второстепенно, потому что смерть Агнешки наступила от естественных причин, поэтому даже следствие не обратило особого внимания на половой контакт. Что бы оно могло предъявить тому неизвестному мужчине, обвинения в ч е м?
Он все сильнее расходился, все чеканнее формулировал свои мысли, но я уже слушал его вполуха. Я ставил на пана Гжегоша. Пламен здесь не проходил – в двадцать лет не заботятся о контрацепции. Я душил ее трижды, и всякий раз волна наслаждения была выше и мощнее. И после этого она была жива-здорова. Но вот пришел пан Гжегош и хирургически безупречно в с к р ы л ее, а через несколько часов Агнешки не стало. Есть ли здесь причинно- следственная связь? Ровным счетом никакой, кроме половой… Помнится, как-то вчетвером мы были в верхнем баре у Веселины, погода испортилась, второй день шел нудный дождь, мы разожгли камин и сидели напротив, любуясь страстной пляской огня, и я спросил теперь уж и не помню, в связи с чем: «Агнешка – это ягненок, овечка?» Я ожидал немедленных шуток и от Лидии, и от пана Гжегоша, да и от самой Агнешки, но странно сосредоточенное молчание было мне ответом. Лишь Лидия быстро глянула на меня, потом на Агнешку и потянулась к бокалу, будто хотела запить какую-то горечь. Агнешка же все это время шурудила кочергой в каминной топке и, возможно, даже и не слышала моего вопроса. Пан Гжегош, следом за Лидией потянувшийся к своему стакану (мы с ним пили виски, а женщины – вино), прервал, наконец, неловкую тишину. Откинувшись в кресле и разглядывая янтарный напиток, приобретший вблизи камина красноватый оттенок, он сказал: «Да, ягненок. А г н е ц б о ж и й».
– У меня есть подозрение, что это был пан Гжегош, – сказал я, возвращаясь в разговор, хотя говорить-то мне как раз и не хотелось. Мне вообще ничего не хотелось. Я был человеком без желаний. – Мальчишка Пламен едва ли носил с собой презерватив – тогда о СПИДе еще и речи не шло. Хотя она иногда общалась с парнем, они ведь были ровесниками. А он готов был море переплыть ради нее. Он специально готовил для нас такие блюда, которых не было в меню. Но это не он. Здесь опыт, выдержка, основательность, и все это указывает на пана Гжегоша.
– Или на в а с, – вырвалось невольно у профессора, потому что в следующий миг он театрально прикрыл рот ладонью, опасаясь взрыва с моей стороны, однако взрыва не последовало. Тумблер активности во мне был переведен в положение «замедленная реакция», и через секунду-другую я спросил, не выказывая особого интереса к ответу:
– Скажите, профессор, почему вам хочется, чтобы это был я?
– Это бы многое объяснило в вашем поведении и даже в стиле жизни, – охотно ответил Перчатников. – Вы будто хотите что-то забыть, что-то выдрать из себя, а ничего путного не выходит: это «что-то» уже вошло в вашу кровь и плоть. Почему вы не женились? Не трудитесь отвечать, я сам вам могу
