Голос ее был тих и слаб, от бренди она порозовела, глаза вновь заблестели, и вид она имела вчерашней больной, сегодня резко пошедшей на поправку. Я ругал себя последними словами, а она рассказывала, что видела ангела. До меня плохо доходил смысл того, что я слышал. Мне хотелось уйти куда-то далеко и побыть одному, а в мои уши строем, как солдаты, нескончаемым потоком вливались шеренги восторженных слов, и я ненавидел самого себя за безволие и желание угодить.
За окном снова была хмурь. Я сказал, что нам пора убираться отсюда, но Агнешка еще повытягивалась с полчаса, покапризничала, и тогда я понял, что все обошлось…
В баре у Веселины мы сели в самом углу, где нас трудно было опознать. Нам уже не о чем было говорить, и мы просто смотрели друг на друга.
Народ постепенно заполнял пространство. Мелькнул за чей-то спиной Пламен, покрутил головой, перекинулся парой слов с Веселиной, в наш угол если и глянул, то обзорно, и ушел. Агнешка не видела его, так как сидела спиной к входу.
Молчание уже стало утомлять нас обоих, когда к нам подсели две агнешкины соплеменницы. Мы познакомились. Они откровенно разглядывали меня, точно я был выставочным экспонатом. Мне это было безразлично. Я рассказал им, что выполняя поручение пана Гжегоша, опекал одно неразумное существо, которое без присмотра могло бы причинить себе и другим массу проблем, но теперь, когда пан Гжегош и серьезная дама по имени Лидия на подходе, я готов доверить заботу о дитятке очаровательным пани. Половину из того, что я им говорил, они, скорее всего, не поняли, но меня это не заботило.
Когда они вернулись за свой столик, Агнешка произнесла, глядя на меня доверчиво и нежно:
– Тим, я хочу сказать тебе… – и запнулась, кусая нижнюю губу, мою любимицу. – Ты… Почему ты не в з я л меня сегодня, Тим? Я была готова ко всему, но я потеряла голову и находилась где-то далеко отсюда, а ты был здесь. Почему, Тим, ты не взял меня? Ты мог сделать это в ванной, в постели у Гжегоша, где угодно, но ты не сделал этого, а времени осталось мало, и они уже, наверное, приехали… Тим, я люблю тебя, и мне очень плохо теперь. Поцелуй меня.
– Увидят, – сказал я.
– Пусть, – улыбнулась она натужно, словно сквозь боль.
Я перегнулся через столик и поцеловал ее почти что братским поцелуем. Если бы я знал тогда, что это наше невинное лобзание будет последним…
Агнешкины подруги всю дорогу до дома о чем-то щебетали, и благо, что почти у входной двери их кто-то окликнул. На время мы остались одни, и я успел дать ей последние наставления: постирать на ночь носочки и трусики и не забыть почистить зубки, потому что все зайчики делают это без напоминаний.
Я нес эту околесицу от того, что не знал, как себя вести с ней после ее недавних слов. Они меня просто уничтожили своей убийственной логикой и безысходностью.
Агнешка слушала с прежней болезненной гримасой, которую при желании можно было бы назвать улыбкой, и, кажется, собиралась с мыслями, чтобы что-то сказать мне напоследок.
– Тим… – начала наконец она, но тут подошли щебетуньи и, взяв ее под руки, увели от меня, стоявшего тупо как столб посреди степи.
Я проводил их взглядом, пошел к Пламену и напился. Он не задавал мне никаких вопросов, только наливал, а когда я обмяк, уложил на топчан в своей бендежке, примыкавшей к бару, и даже уговорил Эллу спеть мне «You’ve changed» и еще что-то, чего я уже не разобрал…
Глава семнадцатая
Возвращаясь с завтрака, я заметил бежавшего ко мне Антипа.
– Она только что снова была здесь! – запыхаясь, проговорил он. – Я сам ее видел. Она стояла у пруда.
Я выбежал из холла, глянул вперед и влево, но там было пусто. Мы сели на лавочку, и я спросил:
– Как она выглядела?
– Красавица, – ответил Антип. – Неземная красавица. На ней было светло-голубое платье с какими-то накладными карманами, на ногах сандалии, по- моему… Вот тот ваш последний рисунок очень точный.
– А как же вы ее упустили?
– Да профессору звонить побежал, у него занято было, я снова выскочил, а ее уж нет, – все еще возбужденно отрапортовал Антип. – Это ничего, Тимофей Бенедиктович. Это значит, что счет пошел на часы. Так уже было с леди Памелой, я вам говорил.
Не знаю, почему, но чем ближе была Агнешка, тем муторнее становилось мне на душе. Я еще не сожалел о том, что влез в это темное пока дело, но совершенно не чувствовал себя готовым к встрече, если она, конечно, произойдет. Мне представлялось теперь, что в любом варианте это будет не т а Агнешка, которую я, мерзавец, и вспомнить-то точно не мог. Главная же беда была в том, что я сам был пуст, как Джонни-первый, валявшийся давным- давно на мусорной свалке. Чем я мог увлечь ее, что предложить ей, как сделать ее счастливой? На эти три вопроса были три ответа: ничем, ничего и никак. Когда я сказал об этом Антипу, который вместе со мной снова занял место в дозоре на террасе, он с присущей ему с утра экспрессией принялся разубеждать меня:
– Это все нервы, Тимофей Бенедиктович, все нервы. Настойку пили перед завтраком? Не пили. Выпейте сейчас. Вот… Вы даже представить себе не
