сторону, - все это ты сделаешь без единого слова и даже писка. Поняла?
Я кивнула, ведь все и, вправду, было понятно. Решено.
Торопливо оделась, хотя найти белье оказалось делом нелегким. Оглянулась в поисках воды: хоть бы бутылку какую, хоть остатки чая в кружке. Увы, ничего подобного поблизости не нашлось.
Пошатываясь, выбралась на крыльцо и вдохнула прохладный воздух полной грудью.
Подумалось вдруг, что дома сейчас безмятежно.
Квартирка – вылепленная фарфоровая фигурка из советского, грубого камня, тиха и тепла. Серебристый кусочек неба и бледный серпик не сошедшей еще Луны, заглядывают в кухонное окошко. На столе стоит чашка с недопитым перед работой кофе, на ободке остался нюдовый отпечаток губ. В прихожей стоит пара туфель – долго выбирала, какие необходимо обуть, а лишние так и не убрала. Опаздывала.
Выходило так, что всё, что останется от меня – легкий беспорядок и едва уловимый аромат холодных духов.
Муж, скорее всего, засиделся на работе и еще не подозревает, что его супруга попала в капитальный передел – из которого уже не получится выбраться. Он придет домой усталый и голодный. Посмотрит на брошенную чашку, грязную ложку в раковине и покачает головой.
Горько, и чертовски обидно, что все получилось именно так. По-дурацки.
От мысли о муже, от воображения, что ярко воплотило перед глазами его лицо: изученное до мельчайших морщинок, раскаленным железом полоснуло по сердцу. Вдруг стало нечем дышать. Согнулась пополам, задышала жадно, открыв рот.
Где-то позади звякнули ключи, ударяясь друг об друга.
Обернулась.
Мидас наблюдал за мной отрешенно, не то, что без всякой жалости во взгляде, а вообще без единой эмоции, и это вдруг меня подбодрило. Значит, не так паршиво выгляжу, как себя чувствую.
О том, что стоящий поблизости мужчина может оказаться элементарным социопатом, как-то не пришло в голову. Сама я тогда была далека от душевного равновесия, а от здравомыслия и подавно.
- Попросить хочу, - едва слышно прошептала я, чем удивила и себя, и Третьего.
На звук моего голоса он выгнул бровь. Я решила, что это безмолвное одобрение.
- Пусть он меня не найдет. Никогда. Не хочу, чтоб он знал, что здесь случилось. Тут у вас в оврагах случаем не водятся волки? Или собаки? Или может, ты выроешь яму?
По мере того, как я говорила, глаза Третьего все больше округлялись. Нельзя сказать, что они стали совсем уж круглыми, но доля удивления в них точно была.
- Кто пусть не найдет? – хрипло спросил он и прочистил горло легким кашлем.
Такой вопрос показался мне странным, ибо ответ казался очевидным.
- Муж, - как само собой разумеющееся, ответила я.
- А яма на что? - отлепляясь от дверного косяка и шагая мне на встречу, продолжил изображать неведение Мидас.
Такого издевательства я выдержать не сумела. Отвернулась и зло закусила губу.
Настаивать на ответе Третий не стал. Прошел вперед, я поплелась за ним.
Загрузились в неприметный, заляпанный грязью внедорожник.
- Так что за яма? – не утерпел-таки военный.
- Издеваешься что ли? – пуще разозлилась в свою очередь я.
А как не разозлиться было? Мало того, что я в прямом смысле слова собралась в последний путь, так еще и была обязана комментировать это, разжевывать элементарную мысль. Почти возненавидела Третьего за то кривляние.
Он помолчал, а через время ответил:
- Ты, не в себе, это понятно: яма, волки, собаки, муж – явное тому свидетельство.
Я кивнула, остыв от злобы к тому времени. Спорить надоело. Было важно упорядочить как-то мысли, вспомнить – все ли сделала в жизни, что хотела. Останется ли после меня что-то значимое, вспомнит хоть кто-то добрым словом через десять, двадцать лет?
Воспитанники, например, когда подрастут, могут припомнить свою смешную, конопатую воспитательницу – у нее постоянно волосы торчали во все стороны, вечно лопались резинки и заколки, не выдерживая напора пшеничной копны. Еще от нее часто сладко пахло – ванилью, шоколадом, отчего дети
