Ни души вокруг. Тишина стояла такая, что закладывало уши. Только в воздухе повис крик неизвестной птицы – далекий, не различимый почти.
Третий хмурился и смотрел с явным неудовольствием. Обвел глазами округу – как я минутой ранее, нахмурился сильнее. Не знаю, отчего он медлил – может, ранее не приходилось подчищать за дружками, или совесть кусалась.
Опускать глаза, отворачиваться я не стала, потому что не хотела упрощать этому хмурому мужчине задачу. Если стрелять, так в упор.
И все же, как бы ни храбрилась, но сердце колотилось как сумасшедшее. Пульс грохотом отдавал в висках, пот застилал глаза. Я отошла от машины и остановилась посреди небольшой поляны.
Стало чертовски страшно. Как никогда ранее. Думалось – еще секунда, и…
Мидас легко повел рукой, и автомат привычно, верно скользнул из-за спины на грудь. Пальцы знакомым движением легли на спусковой крючок, бережно его огладили.
Время для меня тут же замедлилось, стало густым и тягучим как патока.
Я смотрела на крупные кисти рук, на пальцы с аккуратными лунками ногтей – сейчас перепачканные мазутом и оружейным маслом. Тяжело, почти невозможно было оторвать взгляд, перевести его куда-то еще, потому внутри билась мысль: если шевельнусь, он выстрелит.
Да, этот физически сильный, крепкий мужчина, возьмет и выстрелит! В самом деле – что стоит ему начать на курок, быстрым движением вскинув дуло? Миг и готово.
Тогда, в то самое течение минуты, я всем телом, всем сознанием ощутила – как прекрасна жизнь. Как замечательно просто дышать, видеть. Как непередаваемо славно просто быть. Быть жуком, муравьем, букашкой, человеком, быть никем, но жить. Впитывать запахи и звуки, становиться свидетелем новых рассветов, урожая, рождения – пусть это будут котята или соседские дети, все равно, только бы просто быть. Можно даже ночевать в картонной коробке или в бескраем поле среди пищащих полевок и кисловатого запаха ржи, только бы смотреть в бесконечное небо, видеть, как осыпаются градом звезды. Недоедать, но быть благодарным за каждый доставшийся кусок хлеба. По сути, ведь не нужно ничего больше – ни разносолов, ни изобилия, только бы жить.
И никогда, никогда не умирать.
Наверное, каждый человек, глядя смерти в лицо, переживает подобный катарсис, и я не стала исключением.
Золотистый восход, багряные полосы на востоке неба, тишина, величие деревьев – мне почудился Бог во всей этой благодати. И мелкой стала обида на него. Как можно злиться на свет? Или на воздух? Разумно ли ругать собаку, за то, что она лает?
А Бог – жесток.
Я запрокинула голову и посмотрела на небо. Оно было ясным, с легкой розовинкой. День обещал быть солнечным.
- Прости меня, - неслышно сказала в небо и перевела взгляд на Мидаса.
Глаза в глаза. Не мигая, снова боясь пошевелиться.
Стало зябко в легком платье, на непрогретой еще поляне у леса.
- Сколько еще? – спросила у Третьего.
Терпеть дальше не было сил. Казалось, что вот-вот упаду или сердце разорвется.
Мидас нахмурился, скривил губы привычным, наверное, жестом. Упрямые складки собрались у переносицы. Он не стал издеваться и переспрашивать о чем речь. Вскинул автомат, а я зажмурилась. Через секунду что-то холодное ткнулось в грудь, а над ухом раздалось злое:
- Дура. Никогда таких блаженных не встречал. Запоминай, что скажу, юродивая. Забываешь последние сутки, будто не было их вовсе. Все, что произошло в старой кибитке – приснилось тебе, глупая фантазерка. Начнешь болтать – только себе хуже сделаешь. Нашего мини-отряда уже через час тут не будет, а тебе жить с клеймом придется. Уяснила? – его горячее дыхание щекотало кожу, но мне было зябко.
Трясло всю.
Не открывая глаз, закивала часто-часто. Слезы – горячие, колючие, потекли от страха, бессилия, неверия. От всепоглощающей надежды. От нее – безумной, ослепляюще-яркой, подкосились ноги, и если бы не мужчина с автоматом напротив, я бы упала.
Мидас продолжил говорить, прислонившись еще теснее:
