Мнимое сиротство. Хлебников и Хармс в контексте русского и европейского модернизма

« дума моя!

! вернись ко мне! 3 авг. 1930 года…

ЭСТЕР» [ХаЗК, 1:368].

Параллелью к «Лапе» может служить и более ранняя дневниковая запись – в виде молитвы, ср.

«“Михаэль, Габриэль, Рафаэль! Сделай, чтобы Эстер полюбила меня, как я ее люблю”.

22 декабря 1929 года» [ХаЗК, 2: 317],

за которой следует описание обряда сжигания своих волос, сложенных вместе с волосами Эстер.

Дневниковые контексты «Лапы» способны объяснить, почему ее финал из любовного стал метафизическим. Раз упования на любовь Эстер не оправдали себя, не стоит искушать высшие силы просьбами о воссоединении с ней.

3.3. Модели купальского жизнетворчества

Жизнетворческая привязка «Лапы» к ивано-купальской ночи могла быть подсказана Хлебниковым. В его диалоге «Учитель и ученик» (1912, п. 1912) Ученик, хлебниковское alter ego, свое главное открытие, согласно которому исторические события следуют математическим законам, а потому вычислимы, приурочил к празднованию Ивана Купалы:

«Ясные звезды юга разбудили во мне халдеянина. В день Ивана Купалы я нашел свой папоротник – правило падения государств» [5: 179].

Наследие Хлебникова предрешил и один из ходов «Лапы» – соединение купальской топики с Эль-словами, ср. цитату из «Ладомира» в третьем эпиграфе на с. 375.

Необходимо упомянуть также Ремизова, связанного с днем Ивана Купалы и биографически, и творчески. Родившись в этот день, Ремизов чтил его и посвятил ему рассказы «Иван-Купал» (1903, п. 1904) и «Купальские огни» (п. 1906).

Рецептура текста как мистерии для восстановления жизненного равновесия могла быть подсказана Хармсу Кузминым, автором «Поля, полольщица, поли…», с развернутой там египетской мистерией Осириса[497]. В пользу такого влияния свидетельствует то, что кузминское стихотворение, замечательное еще и иконической передачей расчленения тела Осириса через строфику, в «Небеса свернуться…» подсказало новую редакцию иконики расчленения – слово, поделенное на слоги: Я о, я сир, я ис[498].

Другие потенциальные жизнетворческие модели «Лапы» принадлежали уже символистам. Это, к примеру, пьеса-мистерия «Литургия Мне» (п. 1907) и прозаическое «Томление к иным бытиям» (п. 1908) Федора Сологуба[499]. И там, и там изображается религиозное действо с трагическим финалом, причем в последнем случае закланию должен подвергнуться герой-рассказчик – «я».

4. Загромождение купальского сюжета

Почему же в лаповедении купальский сюжет до сих пор оставался незамеченным? Потому что «Лапа» перегружена некупальскими мотивами, перенаселена персонажами, а ее заглавие, если как-то и аукается с сюжетом, то исключительно фонетически: анаграммированием папы в Купале. С купальской доминантой конкурируют за читательское внимание также вставные новеллы, каждая со своими минисюжетом, и посторонние лейтмотивы, не говоря уже о множестве спецэффектов (остранениях и метаморфозах) и разнообразных переключениях: с нормативного языка на заумь и с «богатого» письма на минималистское. К отвлекающим маневрам относятся также постоянная смена места действия, перескакивание с одного лейтмотива на другой, удвоение событий (так, Земляк дважды спускается на землю) и параллелизм между персонажами (у Земляка обнаруживается ряд двойников, а у небесного сторожа – клонов). В сущности, «Лапа» представляет собой попытку объять необъятное, что, разумеется, не способствовало четкому проведению сюжета.

Если читать «Лапу» непредвзято, как если бы она принадлежала не культовому Хармсу, а писателю без громкого имени, то неизбежно возникнет растерянность. Является ли она хоть как-то упорядоченной? Где в ней путеводные ориентиры? Придерживался ли ее автор тех или иных законов композиции? И наконец, дается ли в тексте ключ – хотя бы и абсурдистский – к его пониманию? Вопросы такого рода возникали у Самуила Маршака, когда он познакомился с ранними текстами обэриутов:

«Они ведь работали как: отчасти шли от Хлебникова – и притом не лучшего, – отчасти желали эпатировать. Я высоко ценю Хлебникова, он сделал для русской поэзии много. Но они шли беззаконно, произвольно, без дисциплины» [Маршак 1972: 586].

Как следует из идущих дальше подразделов, с анализом мотивов, образов, лексики и жанровой природы «Лапы», на поставленные вопросы может быть дан лишь отрицательный ответ. Хармс явно не отсек лишнее и не подчинил столь разнообразный материал четкому дизайну. На мой взгляд, в авангардных и абсурдистских произведениях четко проведенный дизайн – половина дела: тут можно вспомнить и «В ожидании Годо» Сэмюэля Беккета, и уже ставшие классикой последние фильмы Луиса Бунюэля, «Скромное обаяние буржуазии», «Призрак свободы» и «Этот смутный объект желания».

Литература русского авангарда в принципе не нацелена на создание хорошо выполненных «изделий». Свои демиургические функции она передает читателю, готовому включиться в процесс смыслопорождения и улучшить произведение. В роли такого читателя как раз и выступило лаповедение. Вместо того чтобы констатировать хаотичность «Лапы», оно настаивает на ее четком замысле, прогностических функциях, композиционной стройности и элегантности слога, для чего, во-первых, выкраивается и объявляется главным один тематический участок «Лапы», а во-вторых, освещаются ее