Мнимое сиротство. Хлебников и Хармс в контексте русского и европейского модернизма

[547]. Используемая в «Лапе» диалектная форма[548], млин, ранее использовалась Хлебниковым в «Ладомире» и «Сегодня строгою боярыней Бориса Годунова…» (1916,1922, п. 1923):

А там муку съедобной глины / Перетирали жерновами / Крутых холмов ночные млины, / Маша усталыми крылами [1: 197];

Маша, как серый млин руками [2: 238][549].

Завершая анализ образной системы, признаюсь, что он лишь в минимальной степени затронул: старика, его сына и управдома из вставной новеллы; профессора Пермякова, посадившего Ангела Капусту в Птичник; пушкинскую «милую Таню», приготовившую винегрет; продавца керосина; столяра-сезонника, пьющего на ходу одеколон; и, наконец, шахматиста Алехина из отброшенной небесной сцены. Совсем не охваченными оказались Фадей и Андрей. Но уже и по трем десяткам рассмотренных единиц можно видеть особенности «Лапы»: недовыстроенность отдельных образов, нестыковку в системе персонажей, немотивированность связей между образами и мотивами. Это естественно объяснить тем, что художественный мир произведения Хармса лепится из многих сортов готового литературного теста, которые толком не смешаны, а оставлены как есть.

7. Невольный пэтчворк

Разнобой сюжета, лейтмотивов, мотивов и образов по отношению к друг к другу – прямое следствие отсутствия у Хармса литературной рефлексии, а именно осознания границ между чужим и своим. Загипнотизированный программной установкой на первотворчество, он едва ли отдавал себе отчет в том, что почти все элементы «Лапы» были заемными и что она, в сущности, представляет собой «пэтчворк».

Использование термина «пэтчворк» (англ, patchwork, ‘лоскутное шитье’) вместо более привычных «коллажа» и «центона» продиктовано спецификой невольных цитирований в «Лапе». Позаимствованным в ней оказывается не только материал (лексика, образы, мотивы, лейтмотивы, целые эпизоды и сюжет), но и структурные лекала, по которым этот материал выкроен. При этом материал и лекала могут перениматься как из одного произведения (и – более того – одной литературной ситуации), так и из разных. Поскольку общий дизайн «Лапы» Хармсом не был продуман, то ее заемные элементы оказались ему неподконтрольны. В большинстве случаев они продолжают действовать по заданной его предшественниками инерции и значить то, что они значили раньше.

Предлагаемая классификация «Лапы» как «центона», «коллажа» или «пэтчворка» не является оценочной. Это – разрешенная литературная техника. Оставляя в стороне многочисленных античных авторов, которые ее канонизировали, отмечу лишь, что к ней обращался много публиковавшийся современник Хармса Борис Пильняк – правда, получая за это нарекания критиков.

Что техника пэтчворка способна нарушить в современном мире, так это авторские права. Но даже и перед лицом закона Хармс чист. Публикация его «Лапы» была посмертной, что снимает с него всякую ответственность за, скажем, обильное цитирование неопубликованных к 1930 году «Прогулок Гуля» Кузмина. С другой стороны, использование текстов Кузмина и других предшественников и современников в «Лапе» вызывает подозрение в том, что перед нами – всего лишь ученический экзерсис. Хармс пробует свои силы в «богатом» и «бедном» письме.

Бессознательное использование техники пэтчворка нанесло «Лапе» вред в целом ряде отношений. Прежде всего, в этом произведении конфликтуют разные литературные каноны. Купальский сюжет тянет за собой фольклор и сказочных героев; оккультный лейтмотив – мистериальные и экзистенциальные контексты; любовный лейтмотив – лирические нотки; а советский лейтмотив – сатиру и критику. Для всех них не найден оптимальный модус сосуществования. Сказанное относится и к нестыковке мистерии (она релевантна для одного только Земляка) и абсурда (который распространяется на большинство других героев). Не разрешена в «Лапе» и дилемма детское vs взрослое. По-детски – примитивно, графомански и местами нелепо – устроен дискурс; по-сказочному, т. е. тоже по-детски, – линия Земляка; «взрослый» же взгляд на вещи проявляет себя в первую очередь в сатире на общество.

Далее, бессознательный пэтчворк смазал аллюзивный план «Лапы». В задачи Хармса, очевидно, входили отсылки к «старой» литературе

(это, прежде всего, подмигивание Хлебникову), но они растворяются в массе ненамеренных аллюзий.

Наконец, «Лапа» – в соответствии с обэриутской программой – должна была подрывать литературные каноны. Но в связи с тем, что в пьесу прокрались не замеченные Хармсом представительные образцы различных канонов, получилось так, что одни из них подрываются, другие же – нет.

Не могу не признаться, что довольно сырое произведение, каковым при ближайшем рассмотрении оказалась «Лапа», плохо поддается герменевтическим операциям. Объясняется это тем, что художественный текст без точно выверенного авторского расчета едва ли может быть адекватно расчленен на атомарные частицы, а затем смоделирован заново. Вообще, при анализе таких произведений, как авангардная «Лапа», невозможно избежать разного рода погрешностей. Одна из возможных погрешностей – та, что проделанный в этой главе интертекстуальный анализ придал «Лапе» больше связности и смысла, чем в нее заложено автором.

Чтобы проиллюстрировать пэтчворк более полно, далее в этом разделе все источники «Лапы», включая языковые (а им до сих пор было уделено мало внимания), будут рассмотрены в формате построчного комментария. В комментарии также будут отмечаться лексические и образные переклички между отдельными частями текста, включая лейтмотивы второго порядка:

– свечно-восковой;

– гастрономический;