Довольно болезненных суррогатов любви.
Ты мне прислала два письма – от 23 и 24/VI – издевательство. Одно я возвратил простым письмом и послал телеграмму [600]. Другое возвращаю при этом. Стыдно. Кто это делает. Почтальон мне передал эти письма в руки. Значит, если это делаешь не ты (что чудовищно), значит – твои доверенные люди в Алупке. И над кем они издеваются? Над тем, кого не знают, – надо мной. Кто же они, эти пошляки и подлецы, с которыми ты водишься? По своему уменью и обычаю ты всегда выбираешь самых негодных, самых глупых и мерзких людей себе в друзья. Они тебе потом кое-что сотворят на память. Никогда я не был так оскорблен, как получив эти два твоих конверта с такими вложениями. Какой я падший и любящий, если пишу тебе и после таких корреспонденций, – боже мой!
Что бы сделала ты?
Ты пойми: я получаю два конверта сразу. В одном бланк (грязный, оборванный) почтового перевода, в другом лист бумаги со словом, которое не идет к устам любимой женщины.
Ты одна, которая можешь хоть приблизительно разгадать это издевательство над твоим мужем – безобразное, тупое, оскорбляющее. Тот, кто это делает, не понимает, что он имеет дело совсем с другим человеком, чем это ему даже может присниться. Если б он очутился в Москве, он бы был проучен однажды и навсегда. Передай ему это. Пусть приезжает ко мне в гости.
Единственно верное предположение это то, что ты даешь кому-то относить твои письма на почту, этот кто-то явно не желает, чтобы ты писала письма мужу. Он их просто изымает из конвертов и вкладывает туда что попало, иногда же решается на матерное слово по отношению ко мне. Возможно, что он имеет некоторое право на это. Но право ему дала только ты. Другой разгадки этих удивительных корреспонденций я придумать не мог. Но сделано это хотя и глупо, но зло. Сообщи мне – кто же это делает, как его фамилия, кому ты, м[ожет] б[ыть], «нечаянно» позволила смеяться над человеком, который тебя долго и верно любит. Пусть ты его (т. е. меня) не любишь, но ведь подлость необязательна. А это – подлость!
Больше я об этом не упомяну. И вот – опять я пишу тебе эти страницы, и целую их, и привыкаю к новой жестокости.
Но я не обвиняю тебя, а делюсь с тобой, м[ожет] б[ыть], жалуюсь тебе как женщине, сестре, почти как матери.
Не считай меня безнадежным безумцем.
Нет, всё кончено во мне, когда тебя нет со мной.
Ты знаешь, что я нездоров и я еле-еле влачу свои дни в ожидании тебя.
Ты всё думаешь, что я тут вожусь с Костькой[601], что меня дома нет. Это неверно. Я вижусь с Келлером, с Сацем, виделся со Степ[аном] Мих[айловичем][602] (Катя его уехала в лагерь, он едет к ней тоже). Дома меня не бывает фиктивно: я не откликаюсь на один звонок, а всем, кому вход не запрещен, велел звонить условным звонком (несколько раз). Верно, позавчера приходила Зина с Петром Васильевичем, был звонок, я вышел спустя время, увидел записку в дверях. Я бы их, конечно, впустил, но ошибся, думал, что Симонов[603]. Такие ошибки возможны, но иначе люди мешают заниматься.
С Костькой я не вижусь по простой причине. Мы серьезно поссорились как-то, стоя на дворе, в присутствии Луговского5 [604] он завизжал, забрызгал слюной как прапорщик. Луговской был на моей стороне. Так что К[остька] отпал к чертовой матери.
Мое литературное положение улучшилось (в смысле отношения ко мне). Сказал один человек, что будто бы мною интересовался Сталин в благожелательном смысле.
Сказал человек осведомленный[605]. Это возможно.
Ну, пиши же мне, дорогая. Я тебе пишу почти каждый день. Береги себя и сына для меня. Так болит душа, что при всем напряжении воли трудно справиться сразу и с разлукой с тобой, и с недомоганием.
До свиданья, милая моя. Твой Андрей.
Я знаю, что ты непричастна к мерзким пустым конвертам. Это не может быть, чтоб моя Муза так «шутила» со мной.
Печатается по первой публикации: Архив. С. 526–528. Публикация Н. Корниенко.
{201} М. А. Платоновой.
28–29 июня 1935 г. Москва.
Дорогая Музочка!
Сейчас получил (в 9 ч[асов] веч[ера]) твое письмо от 25/VI.
Я жалею, что дал телеграмму по поводу двух твоих пустых конвертов и написал два раздраженных письма по этому поводу. Письма твои я получил все, кроме этих двух. С ними какая-то загадка. Я давно договорился с почтальоном. Все твои письма я либо получаю сам, либо мне он их бросает в форточку кухни, когда я отсутствую (в тресте). Что случилось, когда ты мне прислала пустой бланк перевода и чистую бумажку с ругательным словом, – для меня, вероятно, навсегда останется тайной. Если это остроумие или символика, то оно достойно лишь пошляков. И, кроме того, непонятно, непонятно!
Я бы сильно подозревал Костьку, но нет данных, фактов для этого.
Извини меня за телеграмму по этому поводу.
Я тогда сильно расстроился, был оскорблен, не сообразил сразу, что ты, возможно, об этом деле знаешь столько же, сколько я, –
