l:href="#c_1466">{1466}. Второе утверждение было довольно верным. Подобно речам самого Гюго, его похороны также стали гала-представлением, «оргией дурного вкуса и самовосхищения», по словам Ницше{1467}. «Одни из самых примечательных похорон в мировой истории, – писала «Чикаго трибюн». – Многие венки колоссальны, являют собой настоящие шедевры и поистине бесценны, учитывая нынешние цены на цветы»{1468}.
Последняя воля Гюго – гроб для бедных – оказалась гениальной находкой. Гроб был настолько символичным и так бросался в глаза, что многие представители интеллигенции боялись, как бы церемония не была омрачена. Форд Мэдокс Форд описал приближение одиннадцати экипажей с цветами и полное величие государства в трауре, «а затем… нечто похожее на крик!»: «Corbillard des pauvres, похожий на зачерненный упаковочный ящик, который тащили две хромые лошади, произвел шокирующее действие. Он в самом деле потряс до основания лицемерный оскал» {1469}.
Верлен отнесся к происходящему более трезво и представил, что катафалк, «это тщеславное средство», говорит от лица своего клиента: «Ха-ха! Кучка идиотов, остолопы, вы смеялись над моими антитезами, пока я был еще жив. Вот вам моя последняя антитеза – и лучшая из всех!»{1470}
Гюго знал своих читателей лучше, чем любой другой писатель или политик. Он точно знал, каким несоразмерным он может быть, как произвести эффект, который никогда не забудут. Дешевая старая повозка, окруженная имперской роскошью, отлично соответствовала настроению мелодрамы. Таким был веселый Судный день. Все поступки Гюго, прошлые, настоящие и посмертные, купались в добродетели. На ту жалкую подачку, которую он оставил в наследство «бедным», лишь один из десяти присутствовавших на похоронах мог бы купить открытку с портретом Гюго, а стул, лестницу или зеркало на палке – примерно один из двухсот. Тем не менее уже поползли слухи, что Гюго оставил «отверженным» миллионы, основал больницы, приюты и дома призрения.
Когда процессия заполнила площадь Согласия, весь Париж показался в ее виду, как театр, заполненный зрителями до галерки. Все статуи, фонтаны, рекламные колонны и дымовые трубы были заняты с раннего утра. Своя такса существовала и на деревьях: 10 сантимов за то, чтобы подсадить, позже – 2 франка, чтобы помочь спуститься. Мальчишки и невысокие мужчины сидели на фонарях, используя лампы вместо коробки для завтрака. В порыве излишества на мосту Согласия выпустили 150 голубей, потому что Гюго, любитель «крылатых созданий», как говорили, исключил голубей из своего рациона.
Когда процессия перешла Сену, которую несколько журналистов сравнили со Стиксом, какая-то женщина упала с парапета и утонула – вместе с мужчиной, пытавшимся ее спасти. Далее, обломилась ветка дерева, на которой сидело много народу, и упала на приставную лестницу. Пять человек получили травмы. Когда кортеж въехал на бульвар Сен-Мишель, у кафе «Клюни» разгорелся спор. Лестницы падали, как костяшки домино; одну женщину затоптали ногами. Ее крики вызвали короткую задержку. Арестовали нарушителей спокойствия, и «процессия продолжала свой путь под болезненным впечатлением от произошедшего»{1471}. На бульваре Сен-Жермен какая-то женщина родила.
Именно такие, «королевские и народные», похороны Гюго считал необходимыми для Наполеона в 1840 году: «В таком деле все, что исходит от народа, полно величия; все, что идет от государства, – мелко»{1472}.
Через два часа после того, как процессия отошла от Триумфальной арки, человеческая река превратилась в темное, дурно пахнущее море, плещущее о ступени Пантеона. Для важных делегатов соорудили трибуну. Произнесли девятнадцать скучных, гладких речей. Вокруг площади на балконах стояли хорошо одетые люди – места на тех балконах были самыми дорогими на всем пути следования. Один остроглазый журналист разглядел элегантную молодую женщину, которая стояла на крыше отеля и кормила грудью младенца{1473}.
Гроб с Гюго вынесли на солнце, а затем занесли в освещенный факелами зал Пантеона, где он лежал, пока мимо него не прошла вся процессия. Суфражистки добрались до него в шесть часов вечера. Через несколько дней гроб убрали в склеп напротив гробницы Жан-Жака Руссо, где официальный гид предлагает дрожащим от холода туристам послушать эхо. Теперь Гюго делит склеп номер XXIV с Эмилем Золя в крыле, посвященном «Мученикам революции». Сквозь решетку запертой двери высоко на противоположном конце видно покрытое плесенью и грязью оконце. Эпизод из «Отверженных»…
«Переход был ошеломляющим. В самом центре города Жан Вальжан скрылся из города и в мгновение ока, лишь приподняв и захлопнув крышку, перешел от дневного света к непроглядному мраку, от полудня к полуночи, от шума к тишине, от вихря и грома к покою гробницы… Некоторое время он стоял словно оглушенный и с изумлением прислушивался. Под его ногами внезапно разверзлась спасительная западня. Небесное милосердие укрыло его, так сказать, обманным путем. Благословенная ловушка, уготованная провидением!»{1474}
Несмотря на недостойные стычки, травмы, смерти и официальное оскорбление, нанесенное католической церкви, в целом похороны вызвали чувство удовлетворения. На них истратили 20 тысяч франков. Потом долгие годы похороны Гюго были одним из самых частых воспоминаний во всей Франции. Виктор Гюго обеспечил достойное завершение эпическому приключению, начатому Наполеоном, – даже если по пути оно превратилось в фарс.
Не сразу стало ясно, которого Виктора Гюго поместили в Пантеон – поэта, драматурга, романиста; социалиста, ссыльного, политикана и
