нападки. В консервативной прессе писали о безумцах и дьяволопоклонниках. За несколько недель до Июльской революции атмосфера стала напряженной. Однажды ночью Гюго, вернувшись домой, обнаружил в окне пулевое отверстие. Кроме того, он получил письмо, в котором говорилось: «Если не снимете свою грязную пьесу, мы вас прикончим»{434}. В «Универсэль» ему угрожали смертью, предложив слегка смягчить наказание{435}. Для некоторых пьеса «Эрнани» символизировала прогнивший строй.
К тому времени как «Эрнани» сняли, стало ясно, что Гюго оказался пророком. «Эрнани» стал литературным вирусом, изменившим окружающее пространство. На сцене была Испания XVI века; в зрительном зале шел пролог – а для некоторых и прямая, непосредственная причина – того, что вскоре случится на улицах.
Если «Эрнани» стала для Гюго сражением при Аустерлице (по выражению Сент-Бева){436} , то его квартирная хозяйка была крестьянкой, чья шляпа случайно оказалась на поле боя. В течение нескольких месяцев все движение романтизма топало по ее потолку. Чета Гюго была славной парой, «очень любившей детей», но месье Гюго выбрал «очень трудную профессию». Бедная мадам Гюго! Им придется переехать.
При жизни Гюго население Парижа выросло на 45 процентов и заселило поля по обе стороны от Елисейских. Гюго выбрал квартиру во втором этаже на улице Жана Гужона. Хотя дому присвоили номер 9, он в то время был единственным зданием на улице. Семья Гюго переехала в мае 1830 года: «Деревья, воздух, лужайка под нашим окном, взрослые дети в доме, которые будут играть с нашими малышами… больше уединения и никаких больше „эрнанистов“»{437}.
Детей у Гюго было уже трое: Леопольдина, Шарль и Виктор, чье рождение ненадолго прервало написание «Последнего дня приговоренного к смерти». Адель снова ждала ребенка. Родилась девочка, которую ради удобства называли «Аделью Второй».
Из-за того, что Гюго позволял гостям ждать в своем кабинете, и из-за того, что некоторые из них рылись в его бумагах, комнату, в которой он написал одно из величайших произведений периода романтизма, можно описать довольно подробно{438}: пять красных кожаных стульев, два дивана и несколько столов, на которых лежат очень аккуратные стопки книг; две книги – «История» и «Французские древности» – заложены многочисленными закладками. Странный набор предметов: два рожка для обуви, кинжал, бронзовая голова, чучело белой птицы и несколько странных глиняных горшочков (возможно, сувениры, вырытые генералом Гюго). Стены украшали портреты детей и «сцены крови и смерти – резня в Варфоломеевскую ночь; один всадник убивает другого в уединенном месте». Повсюду литографии друга Гюго Луи Буланже и картина «Ведьмы в „Макбете“». Журналист из «Меркурия» истолковал картину как аллегорию молодых романтиков: «Привет тебе, Гюго! Ты будешь королем отныне!»{439}
Книги были сырьем для романа Гюго о Париже XV века, «Собора Парижской Богоматери». Книгу предполагалось сдать издателю Гослену 15 апреля 1829 года.
28 мая 1830 года, когда самая тяжелая часть битвы была позади, Гюго сидел у окна, слушал свои любимые звуки – щебет птиц и лепет детей – и писал одно из своих первых пророческих стихотворений, La Pente de la Reverie, в котором разум предается мечтам и падает вниз по спиральному склону перевернутой Вавилонской башни в невидимый мир. Стихотворение во многом служит предтечей «потоку сознания»; оно доказывает, что организующим принципом могут служить намеренные блуждания разума. Тем временем в верхнем мире редактор «Парижского обозрения» (Revue de Paris) Амеде Пишо пытался договориться о компромиссе. Установили новый конечный срок: 1 декабря 1830 года. На сей раз за каждую неделю просрочки Гюго должен был заплатить тысячу франков.
Он купил серый шерстяной гимнастический костюм, новую чернильницу, запер свою одежду в платяном шкафу и «вошел в свой роман, как в тюрьму».
Эти случайные приступы крайней самодисциплины предполагают, что частые ссылки Гюго на свою «праздность» были не просто попыткой бравировать романтической ленью. Как-то в августе 1831 года обозреватель Антуан Фонтани видел, как Гюго бреется.
«Прелюбопытное зрелище: он невероятно медленно проводит лезвием по лицу и убирает бритву в футляр на четверть часа, чтобы она согрелась; начинает обливания и, наконец, выливает себе на голову целый кувшин розовой воды»{440}.
В течение дня Гюго строил карточные кареты, лодки, замки и кукольные театры для детей{441}. Иногда он сидел под деревьями на Елисейских Полях или слонялся по террасе в Тюильри, глядя на Сену и сочиняя что-то в голове. Нерваль уверял знакомого, что тот должен радоваться, получив записку от Виктора Гюго, поскольку «по натуре он не любит царапать на бумаге»{442}. Вместо того чтобы отвечать на письма, Гюго предпочитал не закрывать дверь своего дома. Учитывая количество гостей, едва ли такое поведение можно назвать экономным.
Но, как впоследствии покажет роман, попытки победить лень и надежда на то, что после завершения труда он снова сможет предаваться праздности, толкнули его на плодотворную работу и успешные изыскания. В то же время из-за той же лени он терял интерес к, так сказать, законченному продукту. Постоянное стремление Гюго менять собственное прошлое вполне могло стать на пути его лучших произведений. Однако, как Гюго признался Фонтани, он испытывал «священный трепет перед вдохновением. Даже последнюю запятую я буду выверять по первому черновику!» {443} «Автор предпочитает, – пишет он в «Предисловии к драме „Кромвель“», – исправлять одно произведение только в другом». Значит, он мог точно