чистого, как моя душа, ибо моя душа сохранила чистоту, хотя тело осквернено»{525}.
В начале романа Гюго вовсе не собирался оставлять жену. Однажды он тайком привел Жюльетту в дом на Королевской площади, чтобы похвастать своими сокровищами, однако тем самым лишь подчеркнул то, что она назвала своим «раболепным, унизительным положением»{526}. Она по-прежнему жила в квартире, снятой князем Демидовым, ее по-прежнему донимали ростовщики и мнимые кредиторы. По условиям контракта с театром «Порт-Сен-Мартен», ей иногда приходилось по два или три раза за вечер выходить на сцену в разных пьесах. Ее последней ролью в конце 1833 года стала роль танцующей аптекарши в «Мнимом больном»{527}. Гюго стал получать анонимные письма, в которых его шантажировали. Отдельные «доброжелатели» сообщали, что его любовница расплачивается с долгами своим телом. Хуже того, на прошлом Жюльетты лежало несмываемое пятно; всем было известно, что открытки с изображением ее тела, изваянного Прадье, продаются по всей Европе. Гюго призвал на помощь ревность и заставил ее окончательно порвать с миром, в котором она зарабатывала себе на жизнь. Его тревога стала поводом для нескольких очень редких и откровенных писем, в которых путаются все его маски – героя-любовника, оратора, сердитого ребенка, даже комедианта: «Как ты не понимаешь? Все, что я делаю, – даже когда причиняю тебе боль – это любовь? Возможно, она безумна, нелепа, причудлива, злобна, ревнива, нервна, – что хочешь – но это любовь. А что же ты? Я хочу лежать у твоих ног и целовать их. Если ты любишь меня, ты улыбнешься, прочитав это письмо»{528}.
Можно представить, как звучали краткие прилагательные, прочитанные «парадным», звучным голосом Гюго! По словам двух поэтов, присутствовавших на читке пьесы у него дома, его голос был либо «звучным и бархатным, восхитительно подходящим к его стихам», либо «диссонирующим», «состоящим из двух крайних тонов – высокого и низкого – и постоянно переходящим от одного к другому»{529}.
Их связь не была идиллической. Собственное поведение ужасало Гюго. Что, если она решит воспользоваться его письмами против него? Актрисы славятся своим непостоянством. В ответ Жюльетта сожгла все его письма, полученные в первые полгода их романа{530} . Гюго и восхитился такой жертвой, и обиделся. Пропало бесценное сокровище: «Эти письма были самым искренним и прочувствованным из всего, что я написал»{531}.
Фоном к переписке стал едва заметный гул сплетен. Париж, поистине двигатель культуры, был довольно неудобным местом для любовников. Гюго часто слышал, какие слухи о них ходили; «друзья» вроде Альфонса Карра держали его в курсе происходящего. Жюльетта отрицала его обвинения, впрочем, довольно уклончиво – ее вполне можно было заподозрить во лжи: «Господь свидетель, я не изменяла тебе ни разу за последние четыре месяца». «Самые важные любовные письма, – утверждает Гюго, – те, которые нужно расшифровывать. Скромность женщины находит убежище в неразборчивости».
В стихотворении, написанном в конце 1830-х годов, он описывает парижанина, который стоит один в погребе, в 30 футах под землей, и шепчет какие-то гадости о своем враге: слова покидают погреб, находят дом врага, открывают дверь и говорят: «Вот и я, я пришел из уст такого-то»{532}. Независимо от того, распространялись ли слухи чудесным способом, описанным Гюго, или гораздо проще (горничная Жюльетты, судя по всему, работала и у Аталы Бушене, любовницы Фредерика Леметра), знаменитый актер был во всех подробностях осведомлен о величайшем романе 1833 года. Сент-Бев записал отвратительные подробности: «Она поет ему дифирамбы даже в переданных счетах – потому что он еще и скряга. На полях она делает примерно такие пометки: «Получено от моего
Гюго в самом деле тратил очень много на покрытие долгов Жюль етты. Вот откуда в семейных счетах такой внезапный рост благотворительных пожертвований: «пожертвование», «помощь», «благотворительность» и т. д. – не обязательно ложные описания, по мнению Гюго. Тем не менее подробности их отношений становились известны всем. Фредерик Леметр описал расходы Жюльетты довольно точно, хотя сведения получены «из вторых рук»{534}:
Готовясь к их тайной совместной жизни, Гюго учил Жюльетту экономить. Для Жюльетты настало время перемен – достаточно лишь взглянуть на список одежды, которую она заложила, чтобы заплатить кредиторам (январь 1834 года): 60 батистовых блуз, 48 полотенец, 35 халатов, 33 нижние юбки, 32 носовых платка, 25 платьев, 12 корсетов{535}. В июле 1834 года, когда на улицу Л’Эшикье пришли судебные приставы, Гюго поселил ее в двух крошечных комнатах с кухней на улице Паради (Райская улица – чем не доброе предзнаменование?). К тому же она находилась ближе к Королевской площади. На Райской улице Жюльетта получала возможность предложить Виктору доказательства своей любви в «грубых домашних тапочках, с грязными занавесками, железными ложками… где все, что не связано с нашей любовью, не блещет ни красотой, ни радостью»{536}.
Хотя Гюго обладал даром никогда не краснеть{537}, Адель узнала о Жюльетте почти сразу же и поспешила обо всем рассказать отцу. Фуше, человек искушенный, написал из Ренна своей золовке: „По-прежнему ли Адель волнуется из-за красотки из театра „Порт-Сен-Мартен“, которой пришлось сменить роскошную квартиру на более скромную? Я имею в виду княгиню Негрони… Как идет ее исправление? Хотелось бы, чтобы эта связь, которая еще продолжалась, когда я уехал, подошла к концу – к удовольствию моей дочери»{538}.
Больше всего Адель «беспокоилась» из-за невообразимых трат Виктора и расхождений в счетах. С помощью отца она попыталась убедить Виктора
