воспоминания о прошлом, он помещает читателя в двух шагах от автора и в двух шагах от прошлого. Иллюзия воспоминания создана, и стихотворение поселяется на таком уровне сознания, что даже при первом перечитывании кажется, что оно почерпнуто из отдаленных переживаний самого читателя.
Другим утешением для Жюльетты стали ежегодные летние экспедиции, которые позволяли Олимпио выставлять себя в качестве противника мелочных досадных недоразумений современной жизни.
В 1835 году Гюго попал в Комитет новых памятников литературы, философии, наук и искусств. Его назначили в знак благодарности после начатой им кампании против «разрушителей». Назначение стало прекрасным предлогом для того, чтобы поехать в отпуск. Комитет должен был представить правительству список национальных сокровищ для их последующей охраны. Отчасти для того, чтобы воспользоваться предлогом, Гюго посылал Адели длинные письма, полные дат и непонятных архитектурных терминов, которые она находила чрезвычайно скучными. Письма писались с явным намеком на последующую их публикацию. В конце каждого раздела Гюго приписывал небольшие обращения ко всем членам семьи; впоследствии их можно было без труда удалить.
В 1835 и 1836 годах Гюго и Жюльетта ездили на север, в Бретань и Нормандию. На следующий год они добрались до Бельгии, а затем объездили всю Рейнскую область. В 1836 году, отправившись в Нормандию, они взяли с собой живописца Селестена Нантейля, ветерана «битвы за „Эрнани“», который, как говорили, напоминал одну из своих тонких, как будто изображенных на витраже, фигур. На случай неожиданных встреч со знакомыми Нантейль в гостиницах изображал мужа Жюльетты; он даже ложился вместе с ней в постель, но сначала его зашивали в мешок{566}.
Чтобы Адель вдруг не захотела присоединиться к нему, Гюго не уставал напоминать ей в письмах о «милом, очаровательном путешествии» с четой Нодье в 1825 году, которое казалось самой Адели утомительным и неудобным{567}. Он плыл по Луаре на «грязном, вонючем, неуклюжем пароходе», вынужден был тесниться в дилижансах с болтливыми крестьянками – экипажи почему-то все время оказывались переполнены. Он обгорал на солнце, ему досаждали гиды, которые сидели в засаде у каждого памятника и у каждой церкви, а по ночам его будили кутящие разъездные торговцы. Его багаж топтали ногами; сапоги лопнули после того, как он прошагал пешком много миль… правда, в большинстве случаев он «шагал» в наемных экипажах.
Он стал знатоком дешевых постоялых дворов. Аккуратно записывал, где их потчевали протухшими курами и гнилой рыбой. Перед тем как уехать из гостиницы, он царапал на стене номера оскорбительные стихи: «Ваш постоялый двор похож на ваше лицо, / Красивое, как кабанья голова. / Здесь чисто, как в свином хлеву»{568} – оскорбление, которое, сохрани его владелец «Кабаньей головы» в Лаоне, во много раз окупило бы счет. Дорожные впечатления стали источником важного лейтмотива в «Отверженных» – пародии на гостеприимство, известной как содержание постоялых дворов: «Обязанность трактирщика… знать, какую убыль доставляет тень зеркалу и назначить за это цену», «заставить путника платить за все, даже за мух, проглоченных его собакой!»{569}
Олимпио в пути был жизнерадостным мизантропом, прекрасным принцем в стране уродов и калек. В карете в Мо он сидел между горбуном и полицейским, словно воплощая собой аллегорию{570}. В 1834 году он выехал из Орлеана в тряском экипаже с «вонючей феей и зловонным гномом». В 1836 году, путешествуя по Нормандии, он познакомился с важной англичанкой, «синим чулком, одетым в белое, с рыжими волосами – своего рода английским триколором». Гюго решил, что «триколор» – не кто иная, как миссис Троллоп, мать Антони Троллопа, чья популярная книга «Париж и парижане в 1835 году», изданная на английском и французском языках, служит лишним примером тому, как путешествие за границу еще больше сужает кругозор людей ограниченных. Миссис Троллоп думала, что Виктора Гюго следует «покарать» «более прочным и острым орудием, чем способна владеть женщина». «Грех – вот муза, которую он пробуждает», «ужас – его горничная», «дело всей его жизни – приводить мир в отвращение»{571}.
Через несколько дней после знакомства с «миссис Троллоп» Гюго, Жюльетта и Нантейль снова заслужили отзыв от постороннего лица. Они прибыли в рыболовецкий порт Барфлер на северном побережье Шербурского полуострова, где поссорились с местным мэром.
Гюго начал писать стихи о материи, способной дать ему непосредственный канал для общения с Богом: об Океане, который он не видел с 1807 года. К морю его влекло нечто вроде ностальгии: при виде моря он всегда вспоминал Леопольдину, и морские стихи того периода, странно болезненные, – одновременно стихи о дочери. Он молился за нее в часовне на берегу, где жены молились за своих мужей-моряков, «но не вставая на колени и не складывая руки вместе, с глупой гордостью нашего времени»{572}. Вспоминая о Леопольдине, он давал подаяние ужасной калеке, которая обыкновенно спускалась к морю, чтобы утопиться{573}. В Этапле он написал ее имя на песке: «Сегодня его смоет приливом, но ничто не смоет мою отцовскую любовь к тебе»{574}.
К тому времени, как они доехали до Барфлера, Гюго обнаружил, что он не подвержен морской болезни, и решился провести ночь в открытом море{575}. Первая лодка, которую они наняли, вернулась в гавань в сумерках, и начался разговор, в котором приняла участие большая часть населения Барфлера. Местные жители уверяли, что выходить в море в полной темноте неразумно. Слухи о приезжих дошли до местного мэра, и он потребовал у путешественников паспорта. Гюго отказался отдать паспорт для проставления печати; в любом случае он был действителен только до Суассона. Мэр отказался разрешить экскурсию.
На следующий день (5 июля 1836 года), прибыв в Валонь, Гюго подал жалобу супрефекту департамента. Супрефект долго извинялся, угостил Гюго шампанским и повел его осматривать библиотеку и школу. Он обещал барону Гюго, что мэр Барфлера напишет ему извинение за свою грубость. Мэр ответил
