жениться на невинной девушке, которую любит всем сердцем и которая питает к нему нежные чувства. И если перед бракосочетанием провести определённый магический ритуал… в миг, когда оборотень прольёт кровь своей жены на брачном ложе, проклятье спадёт.
Это уже больше похоже на правду.
Впрочем, от этого не легче.
— Та кровь, о которой я думаю? — уточнила я. — Которую в старые времена демонстрировали на простынях?
— Да.
Значит, чтобы исцелить Тома, мы должны не просто пожениться, но и консумировать брак. Забавно… а ведь вчера, кажется, я была очень близка к тому, чтобы лишиться всякой возможности ему помочь. Если бы всё-таки осталась прошлой ночью в Хепберн-парке.
Когда я поняла, что часть меня жалеет об этом — о том, что сейчас я не могу развести руками и сказать: «Том, прости», — то ощутила жгучее отвращение к самой себе.
— А женщины-оборотни? — зачем-то угрюмо спросила я, заставляя свою внутреннюю эгоистку замолчать. — Им что делать?
— Не знаю. Наверное, ритуал един для всех. — Том явно растерялся. — Я не спрашивал… да и отца это вряд ли занимало. Им же двигал не научный интерес.
— Я ведь не люблю тебя. Ты знаешь это.
Заметив, как он вздрогнул, я торопливо добавила:
— Не той любовью, которую обычно подразумевают под «нежными чувствами».
— Любовь не должна быть взаимной. Важнее, что чувствует оборотень, чем то, что чувствуют к нему, — тихо проговорил Том. — Здесь «нежные чувства» стоит понимать буквально. Нежность, пусть даже дружеская. Симпатия. Главное, чтобы не отвращение или ненависть. Чтобы девушка пошла к алтарю добровольно… и отдалась мужу по собственному желанию. В этом смысл.
Логично. А то, что я питаю к Тому дружескую нежность, отрицать бессмысленно. Иначе я просто дала бы ему уйти.
Выходит, поволочь меня к алтарю силой всё равно бы не вышло. Нет, даже при таком раскладе Том не стал бы этого делать; но вот насчёт его отца я отнюдь не была столь уверена.
— И околдовывать невесту, полагаю, нельзя.
— Нет. Всё должно быть честно.
И снова логично. Думаю, только это и останавливало лорда Чейнза от того, чтобы подлить мне приворотное зелье.
— Но почему тогда это никому не известно? То, что оборотни всё же могут исцелиться? Если знала Инквизиция…
— Почему же никому? Оно просочилось в сказки… в искажённом виде. Но Инквизиция не хотела огласки. — Лицо Тома осталось спокойным, как и его голос, но пальцы, лежавшие на спинке кресла, непроизвольно сжались. — Они догматики, Ребекка. Расчётливые, хладнокровные. Для них все оборотни подлежали истреблению, потому что вероятность исцеления была не так велика, а вот опасность для окружающих и распространение заразы — гарантированы. Проще было выкосить всех под корень. Но если б люди знали, что исцеление возможно… они не позволили бы Инквизиции протолкнуть закон, осудивший нас на смерть. Не позволили бы сделать то, что сделали Охотники. Что и сейчас сделают с любым оборотнем, о котором узнают.
Я хотела возразить, хотела найти доводы против — ведь то, что он говорил, казалось мне чудовищным… а потом вспомнила бесстрастное лицо Гэбриэла, с каким он стрелял в каторжников, и промолчала.
Для тех, кто служит закону, жалость к преступникам — непозволительная роскошь. И если поставить на одну чашу весов кучку нечисти, способной погубить невинных людей, да к тому же ещё обратить их в себе подобных, а на другую всех остальных…
— Когда я узнал о гибели Элиота… я уже тем утром хотел покончить со всем этим. И покончил бы, если б не отец. Я не мог оставить его, не мог подвести после всего, что он для меня делал. Его и весь наш род. — Взгляд Тома снова сделался неживым; отвернувшись от меня, он прошёл к креслу напротив. — Но я не хочу быть монстром, Ребекка. Я мог бы подождать, пока полюблю снова, полюблю ту, кто ответит мне взаимностью… да только я знаю, что это займёт годы, если произойдёт вообще. А с каждой новой луной зверь во мне становится сильнее. Уже двое погибли по моей вине. Несчастный Элиот, несчастная девушка, которую он убил, не обретя покоя из-за меня… и вы с Рэйчел тоже могли умереть. — Упав в кресло, он закрыл лицо руками. — Если я не излечусь сейчас, если этих смертей будет больше… выбравшись из клетки в следующий раз, волк может устроить кровавый пир в Энигмейле. Я не хочу этого. И я не буду этого дожидаться.
В этом жесте, как и в его голосе, читалось не отчаяние, но бесконечная усталость. И это было страшнее отчаяния. Отчаяние — преходящая эмоция; то, на что оно толкает людей, — импульс, порыв, который можно погасить. Усталость же свидетельствовала, что человек много думал над тем, о чём говорит. И здесь не выйдет просто удержать его за руку в тот момент, когда желание умереть заглушит доводы разума, и дождаться, пока здравый смысл возьмёт своё. Это желание и было продиктовано здравым смыслом.
Я на его месте приняла бы точно такое же решение.
Я сидела в кресле, глядя на Тома, — а перед глазами почему-то вставало его лицо, покрытое испариной, и то, как он метался в жару, в бреду бормоча какую-то несуразицу.
