Эльбиз сосредоточенно морщила чистый лоб:
– Когда в сугробе спишь, не до снов: замёрзнуть недолго. А в деревню придём… все бегут, девки вьются – дружина пожаловала! Нас с братом куда- нибудь в собачник спать под овчину… А рядом – визг, писк, лапотки к стропилам летят!
Боярыня пухлой ладошкой захлопнула себе рот.
– Дитятко! Бедное! Какого ты ужаса натерпелась…
– Почему? – удивилась царевна. – Если рядом девок целуют, значит, всё тихо и от врагов безопасно.
У матушки Алуши не сразу перестал дрожать голос.
– Это… это хорошо, девочка, что ты государя ограждала и сама под овчиной пряталась, избегая соблазнов…
– Соблазнов? Каких?
– Ну… – замешкалась боярыня, не зная, как намекнуть, не стеснив девичьего стыда. – Кругом воины… сильные, пригожие, молодые… Ты могла прельститься… задуматься о недолжном… – И свернула к тому, о чём говорить было легче: – Тебе скоро шитые полотенца раздавать, дитятко! У тебя ведь уже есть… очищения девичьи? Знаешь ли, что в них нет стыда? Не пугаешься?
– Было бы чего пугаться, – пожала плечами Эльбиз. – Мне тётя Ильгра всё загодя объяснила.
– Кто? – вновь опешила почтенная Алуша. – Какая тётя Ильгра?..
– Наша. Дружинная.
– Она же… не хозяюшка была? Из тех, что при воинах без пути и чести живут?..
– Да ну! – Царевна обрадовалась возможности поведать о родном. – Тётя Ильгра воевни?ца сердитая. Как сойдутся потешиться, её в прыжке не видать! Она меня всякому бою учила. Ну и как девкой быть.
– Благослови Боги добрую женщину, – неуверенно проговорила Алуша.
– Она знаешь что на бранном поле творит? – вдохновенно продолжала Эльбиз. – Позёмкой через поляну, кровь на стороны! А как их прогнали, тётя Ильгра хвать наших двоих, кто под руку попал, и с ними за ёлку!.. Мужики матерятся, потому обратно на четвереньках, а как не пойти? Её ж выручать надо, чтоб душу не изронила…
Некоторое время боярыня лишь таращила глаза. Наконец выдавила бессвязно:
– Она… как…
Царевна пожала плечами:
– Тётя Ильгра сказывала: молодая была, пробовала пленных насиловать. Только пленник ведь что? Страх, боль, злоба. Такую силу забрав, много навоюешь потом?
Ознобиша с Эрелисом недоумённо подняли головы от игры. Беседа в опочиваленке завершилась куда скорее, чем ждали. Откинулась полсть, боярыня Харавон выбежала краснее медного окуня. Всплеснула руками, схватилась за щёки… себя не помня, ринулась из хором. Следом вышла Эльбиз. Немного смущённая.
Эрелис уставился на доску, сказал вдруг:
– Ты поддавался, Мартхе.
Голос прозвучал как-то так, что Ознобиша покинул скамейку, колени сами собой ткнулись в пол. «Сейчас опалит. Скажет: ты мне чужой. Поди, скажет, прочь…»
– Государь…
– Ты и разыскание моё намерен так исправлять? От истины отойдёшь, желая порадовать?
Ознобиша молчал. Правиться было нечем. «И как он мне теперь доверять сможет? Мой царь…»
– А я вроде боярыню приобидела, – повинилась Эльбиз. – Скверно.
Эрелис будто очнулся. Со скрипом отодвинул креслице, измерил шагами хоромину. Дееписания, к которым чуть что отсылал Невлин, не предупреждали об искушении гневом. О том, как, оказывается, это просто. С досады замахиваться на того, кто не ответит.
К счастью, в памяти жили песни, что пел Крыло.
В гусельных струнах чистым звоном звенел булат побратимства.
Эрелис взял Ознобишу за плечи. Заставил поднять голову. Вздохнул. Тихо докончил:
– Не поступай так со мной, друже.
Щит славнука
В ремесленной Пеньков главенствовали запахи печного дымка, горячей воды и дерева. Распаренного, смолистого. Под перекладиной на уютном берестяном ворохе прикорнул Жогушка. Спал усталый, счастливый, сунув под щёку очередной лапоток. Почти совсем гожий. Строгий брат не то чтобы похвалил, но хоть в растопку не бросил и тотчас расплести не велел.
Сам Светел приподнимал крышку бука, деревянной возьмилкой доставал размокшие моточки корня. Навивал, горячие, податливые. Выполнял загодя
