знай прибывало.
Ночь не принесла облегчения.
Не растешили даже приятные мысли о скорой женитьбе. О тёплом, податливом теле ещё не старой вдовы. Всё нынче было отравлено, объятия казались опасными. Бабы в постели умеют разум отнять. Выведать тайное. Глянет Удеса ему в глаза, вдруг душу увидит?
Лигуй тяжело ворочался, полати скрипели.
«Может, лучше ей ненароком в яму дегтярную оступиться? В лес пойти да под деревом задремать?.. Аюшка молода, умишко цыплячий, живо моим золотом глаза да уши завесит…»
За стеной ещё не ложились. Сквозь брёвна, как с того света, доносилось тихое пение. Чаяна отпускала девичью волюшку, оплакивала, оставляла сестрице.
То, что вдова с дочерьми как будто тайком от него пытались блюсти свадебный чин, почему-то вконец смутило Лигуя. Он рывком сел. Зарычал, швырнул одеяло. Последний жирник ещё горел, бросая по углам тени.
Чёрные с зеленью…
До зуда хотелось грохнуть дверью, бешено опростоволосить Удесу. Сорвать зло. После – явить чади царапины от ногтей: «С ножом посягала!..» А как рассветёт, скорым шагом за Кижи! Размыкать по ветру Десибрата и всех, кто за тыном неведомо кому ворожит! Что они смогут, на коряжинских подушках возросшие? Головы долой! В самой глубокой и чёрной яме серебряный гребень похоронить!..
«Нет. Вычерпают однажды, как правиться стану? В землю кладом зарыть!.. Ну его. Возьмётся кликать человеческим голосом, огнями бледными процветать… Двор Десибратов зажгу, в пожар бросить? Нет, жалко…»
Лигуй откинулся на перину.
«Вот! Огнём переплавлю, чашку выколотить велю. Стану пить да посмеиваться…»
Утром он встал бодрый, избывший все вчерашние страхи.
– Пор… Хлапе?ня, Улыба! Живо сани закладывайте. Собираться велю!
– Далеко ли, батюшка?
– Куда гонишь врасплох?
Спрашивали свои. Бакуничи повиновались молча, нога за ногу.
– К соседу едем, к Десибрату Головне! – радостно объявил Лигуй. – Царский сын, поди, всё терпение растерял, почёта ждёт, богатых подарочков, а я мешкаю, непонятливый, тонкому вежеству не наученный!
Хлапеня с Улыбой переглянулись, вышли в загон. Могучие оботуры, белолобые красавцы-братья, были съезжены в пару ещё при Бакуне. Поговаривали, будто прежнего возчика, Коптелки, слушали с полуслова. Новым хозяевам до сих пор едва в руки давались. Ничего! Вожжи да кнут не таких на ум наставляли. Коренник за буйство уже получил кольцо в нос. Младшего ждали цепные постромки. Не забалуешь.
Скоро сказка сказывается, не скоро дело делается… В исплошку люди в дальний путь не срываются, разве что от смерти бегут. Впрочем, дело хозяйское, а с хозяином в этом доме не спорили. Лигуй шутил, улыбался, но в глазах играли кровяные жилки. Работники бегали, таскали спальную мякоть, лыжи на всех, съедомый припас.
Грозный хозяинушка сам отбирал подарки. Чистый дёготь без копоти – для царских светильников. Шубу из чернобурок, крытую бархатом. Бакунин лук с плечами, выложенными китовым усом. Стрелы, окрылённые лебединым пером: где теперь такие найдёшь!
Чаяна с сестрицей увидели, обнялись, отвернулись.
– О чём, дуры, ревёте? – непритворно удивился Лигуй. – Небось женишок всё как есть назад привезёт. А не привезёт, надоумлю получше на купилище взять!
Не рассказывать же скаредницам, как сам поглядывал на заветный горшочек с Божьей огнивенкой. Вот бы чем царского пригульного порадовать… Нет, жалко. Такой оберег раз в жизни в руки приходит. Дело ли по-глупому упускать, если ме?ньшим обойтись можно!
Лигуя, прозванного Гольцом, с молодых лет отличала жилистая телесная крепость. Как всякого, кормящегося от собственных трудов и отваги. Последние годы украсили его дородством. Теперь он замышлял и приказывал. Для удалых дел имелись ретивые молодцы. Не стяжавшие власти, не нажившие ума.
Жаль, в большой работе своей рукой до всякой мелочи не дотянешься. Как ни подгонял лежебок, к обеденной выти еле управились со сборами.
После трапезы, уже в дорожной одежде, Лигуй присел ненадолго в красном углу. Отсёк насущные хлопоты, разогнал домашние попечения. Даже мысли о нежном девичьем теле, о полных, влекущих мякитишках Удесы. Встал суровый, уже не принадлежащий избяному крову, только дороге. Шагнул к двери.
Всё-таки оглянулся, взял с божницы горшочек. Сунул за пазуху.
«Ограждай, свет-горюч камешек, в пути и в беседе от порчи, от озёва, от глаза урочливого… А там – как дело пойдёт!»
Мать с дочерьми вплоть до старого поля молча шли за санями. Иначе – на миру срам, иначе – сор из избы: неладно живут!
