не мыслит. Поэтому искушаю…»
Эльбиз буркнула, остывая:
«Сравнил! То дружина!»
Ознобиша спрятал руки в нарукавники, отмолвил строго, спокойно:
«Если бы я не равнял свой долг райцы с долгом витязя воеводе, твой брат меня бы вряд ли приблизил».
Больше они не спорили. Царевна только сводила в книжницу Серьгу. Чтобы знал, где искать её, если неотложно занадобится. Верный дядька, доживший до седой бороды без малейшей нужды в грамоте, заметно подивился новой причуде любимицы, но дорогу запомнил.
Город уже оправился от испуга, навеянного едва не случившимся кощейским нашествием. На каждом углу звенели струны. Уличные сказители славили порядчиков, воспевали мужество бесстрашного Гайдияра:
Горожане милостиво подавали певцам. Ещё вчера торговый люд жаловался на поборы, сегодня наперебой хвастался:
– А меня за пирог с молоками старшина Обора благодарил!
На Ближнем исаде давно смели в обрыв пепел, оставленный чучелом дикомыта. Теперь в огне распадались набитые ветошью поличья переселенцев. К ногам кукол с проклятиями летели тресковые головы, не проданные на торгу. Этот пепел тоже смывало дождём.
Посередине исада громоздилась лобная подвысь. Лицедеи с утра до вечера представляли деяние Гайдияра. На вразумление тем, кто сам не ходил к Зелёному Ожерелью. На веселье тем, кто ходил.
Сейчас у потешников была передышка. Народ медлил расходиться, ждал нового начала.
Ознобиша в толпу не полез, но посмотреть остановился.
– Вот кому Справедливый Венец воистину впору!
Купеческий сын гладил молодые усы тем движением, что многие подмечали у Гайдияра. Таких юнцов в достатке было по городу. Паренёк заметил взгляды, храбро продолжил:
– Небось и кощеям окольный путь показал бы, и дикомытам укрощение сотворил!
Молодца неожиданно поддержал важный бородач в долгом охабне, расшитом золотыми птицами, синими рыбами:
– И моё слово такое, что по нынешним делам смотреть надо, не по ветхим лествицам! Пока смелый царевич жизни за нас не щадил, где, спрашиваю, шегардайский во… – хотел в запале ляпнуть «ворёнок», опамятовался, – наследник отсиживался?
– Гайдияр люб! – крикнул молодой. – Гайдияра на государство!
Клич не то чтобы упал в пустоту.
– Венчать храброго Гайдияра!
– Эдарговича проводить, отколе пришёл!
– Ему на север дорога! В отцовский воруй-городок!
Ознобиша почувствовал, как собралось узлами нутро. Честь Эрелиса требовала заступы. «Потопчут… Прибьют…»
Рука сбросила с головы куколь.
«Хоть государыня сегодня дома осталась…»
Его узнали.
– Райца… райца Эрелисов… дикомыт…
Кто-то опасливо отодвинулся.
– Ты, добрый Жало, рад честить четвёртого сына прежде третьего и не велишь считаться рождением, – услыхал Ознобиша собственный голос. – Что ж сам родителем пеняешь моему государю? И добро бы прямыми делами его, а то дымом без огня! Как тебя понимать?
Он сжал кулаки, почти ожидая, что сейчас его схватит сотня рук… да и поволочёт прямиком под каменный нож.
Ничего не произошло. Народ с любопытством смотрел то на него, то на багрового Жала. Даже местечко освободили: кто кого?
Распря хоть и словесная, а всё людям радость.
В это время с подвыси, изображая боевые трубы, замычали берестяные рога. Позоряне тотчас забыли спорщиков. Ознобиша успел заметить некое облегчение на лице Жала.
Бородатые воеводы, один другого обширнее и страшнее, в верёвочных подобиях кольчуг, кружились на дощатом помосте, зычно перекидывались оскорблениями.
– Вот уж чудо из чудес: у Поморника хвост облез!
Дружинам места наверху не нашлось. Они топтались у подножия, три и три человека, различные цветом налатников. И тоже старались вовсю. Отвечали на глаголы чужого вождя выкриками, грозными взмахами копий. Своему вторили согласными ударами деревянных мечей по щитам. Оружие и доспехи,
