Он положил коробочку с ножом на «Умилку Владычицы». Чувство было как в том последнем зимовье. Отец с матерью ладят ночлег, предвкушают встречу назавтра. А из-за сосен, сопровождаемый Лихарем, сквозь розовые сумерки идёт Ветер. И уже понятно: отныне имеет значение только его воля. Только она.
Ознобиша запер сундук и ушёл, чувствуя лопатками тяжёлый взгляд из стены.
– Забрали, – сказала царевна.
Они с двух сторон заглядывали под крышку, осенённую хвостами жар-птиц. Неприступный тайник оборачивался ловушкой. Празднично-страшноватые игры в тайные знаки и забытые грамоты – кровью, смертью, щупальцами тьмы.
– Дальше читать будем? – спросила Эльбиз. – Или, может, домой?
«Холод и страх не пустим в сердца…» Ознобиша молча вытащил пачку неразобранных записей. Поставил светильник, устроился на низкой скамеечке.
– Тебе что, вовсе не боязно? – шёпотом удивилась царевна.
«Правдивый Анахор, оставивший мне служение, принял огненную смерть вместе с государем Эдаргом… а я от вручённого дела отскочу при первой тревоге?»
– Сама, – спросил он, – всё ли слушаешь, что боязнь присоветует?
Эльбиз села по ту сторону скрыни. Выложила на донце бочонка траченные плесенью листы. Покосилась на Ознобишу:
– Ты ничего не записываешь…
Ознобиша легонько ткнул себя в грудь:
– Всё здесь. – Подумал, сознался: – Мнится уже, берёсты в подголовнике и те без спросу кто ворошил. Ты многим, кроме дядьки, сказывала, чем тешишься? Харавонихе? Девкам сенным?..
– Нашёл тайных поползней! Им, клушам, в хлевке смирно сидеть.
Ознобиша скорбно вздохнул:
– Тот силён, чья доблесть глаз поражает. Чьей не заподозришь – сильней.
Царевна задумалась.
– Нет, – отреклась решительно. – Ни единой душе.
Дотянулась, тёплыми пальцами стиснула его руку. Фитилёк за стёклышком вспыхивал золотым светом, противостоя сгустившейся тьме.
На исаде вновь стряпалась пища для людских пересудов. Друзья это поняли ещё за три подземных распутья. Красно-белые плащи стояли заплотом. Никого не впускали, не выпускали.
– Пожалуй, государев советник, – заметил Ознобишу седоусый Обора. – По твоему, чай, замыслу казнение.
«По замыслу? Казнение?! А-а… тягун…»
Царевна сзади ухватилась за его пояс, чтобы не отбили прочь в толкотне. Так и вошли на исад.
Позор был, какой Выскирег в самом деле не всякий день видел.
Очередной бесхмелинушка вёз тележку без кузова. Парень, чьё имя поделом забыл Гайдияр, в знак отвержения от людей ехал шиворот-навыворот. Все порты задом наперёд, изнанкой наружу, кругом шеи тяжёлка. И сам – лицом назад. Слева, справа летели рыбьи кишки и прочая дрянь, которую так легко подбирает ищущая рука. Возилка еле поспевал прикрывать лицо рукавом. Ему тоже доставалось от народных щедрот.
– Не так раньше казнили, – говорили в толпе.
– Обречённику смерть, добрым людям гулянье.
У тележки с громким плачем бежала растрёпанная баба. Отца и братьев наказанного порядчики оттеснили, но мать поди удержи.
Вот тележка завершила круг по исаду. Плащи расправы заслонили тягуна с матерью, скрыли возилку. Произошло движение, воины согласно воздели щиты. На живую подвысь истым Ойдригом Первым взбежал Гайдияр:
– Слушай же, Выскирег царственноравный!
Царевич пылал золотом, как в день, когда остановились дружины.
– Я покарал человека, вздумавшего меня подвести! Вы видели: он принял наказание, как мужу достойно. Посему никто более не смеет злословить семью, довольно претерпевшую от его низости. Над нею – мой щит!
Царевич даже притопнул, добавляя весу словам. Опора, зиждимая руками могучего Новка, не шелохнулась.
– И ещё потому, – летело над площадью, – что бывают злодеи похуже струсившего бойца! Он бросил меня, но хотя бы в спину не бил!.. Да, мужи достаточные, прячется среди вас и такой. Думал ли я, что дождусь за свои труды!.. Ан дождался вот! Храбрости не имея, срамным пением под лопатку язвят!.. – Гайдияр оглядел притихший исад, грозно потребовал: – Сей же час, говорю, объявись, козявка премерзкая! Не то сам пойду доискиваться и сводить и уж кого походя зашибу, не обессудь!
Людское скопище загудело, заколыхалось, каждый украдкой взглядывал на соседа. Ознобишины ноги пустили крепкие корни, никакая сила не вырвет.
