– …Положи эту сказку, вынутую из корзины с растопкой, подугольным камнем собрания. Чтобы через двадцать лет я посмотрел и увидел, где впервые ошибся, с чего всё вкриво пошло.
Тем вечером Ознобиша несколько раз вытаскивал рыхлую книжицу из подголовника. Гладил один лист, другой, шмыгал носом, улыбался неизвестно чему. Трогал узел на верёвочке снизки. Когда все угомонились и он водворился в свою спаленку, к нему вышел братейка. Подоткнул одеяло, сел рядом и не уходил, пока он не уснул.
Доля четвёртая
Первородная битва
Эх, какие свадьбы прежде играли на Коновом Вене!
Сажали на посад зарёванных, но счастливых девчонок, наглухо скутанных бабушкиными фатами, расшитыми по красному о?бережным узором. Принимали выкуп от жениха, устраивали парня рядком с невестой на хлебной квашне, ставили под резвые ножки полный горшок мёда… Связывали молодым руки браным полотенцем, просторным и долгим, словно жизнь впереди!
А уж как, бывало, летел весёлый свадебный поезд! Снег из-под копыт и полозьев, гром, посвист, гусельный звон! Целая дружина присматривала, чтобы никто не перебежал пути молодым, не перебил удачи и счастья, не шмыгнул злобной кошкой между санями невесты и верховым конём жениха…
Как, наконец, воздвигали, а после мягчили для молодых брачное ложе!
Теперь всё оскудело. Проще стало, беднее.
Прежним осталось одно: на Коновом Вене от века не бывало чужих детей.
У Ишутки не осталось даже родительских могил, чтобы поплакать на них, благословения испросить. Ей имя-то приёмный дедушка дал, когда нашёл годовалую. Теперь старый Игорка ехал с внученькой в далёкую Сегду. Подарки в коробья увязывала вся Твёржа. Сворачивала шерстяные рубашечки своего дела. Перекладывала тонкие горшки одеяльцами из птичьего пуха, сотканными в Кисельне. Обшивала тюки добрыми рогожками работы Затресья…
Знай, Левобережье, Коновой Вен!
Сквозь туманный свод зеленца моросил дождь. Светел с Небышем друг против друга сидели под берестяным свесом дровника. Каждый держал на коленях гусли.
– Жаль без тебя идти, – в сто первый раз повторил Небыш.
Вручать невесту жениху решили на полдороге. В левобережной Вагаше. Там тоже собиралось купилище. Раза в два скуднее, чем в Торожихе. Зато ехать раза в два дальше.
– Котляров в этом году не ждут ещё… Чего бабка боится, зачем не велит?
– Будто мои лыжи Кайтару не довезёте? – отмолвил Светел. И вдруг прошипел: – Клином стройся!
Пальцы Небыша пали на струны, ответили ударами созвучий.
– Пращи заряжай! Копья клони! Щиты панцирем!
Небыш повторял без запинки. Всякая дружина составляет и ревниво хранит боевую речь гуслей. Всякий гусляр – ещё и маячник: если воеводу ранят в бою, ослабевший голос подхватят громкие струны. А то пронесут по полю сокровенный приказ, чтобы прежде срока не распознали враги!
Нынче в беззаконное Левобережье Пеньки не поедут. Так решила бабушка Корениха. Светел, конечно, досадовал, но что-то внутри тайком перевело дух. Это было плохо. И без того каждый день вспоминалась поездка на праздник в Житую Росточь. Что, страхами теперь жить? Страхи одолевать надо…
– Тот хитрый перебор ещё покажи, – попросил Небыш. – На драку с жениховой дружиной!
– А стать почитать, стать сказывать… – начал Светел. Играл медленно, пел вовсе шёпотом. Больно уж скоромными и срамными были слова. Не для обычного дня, только для бесчинного праздника. У Вагаши Гаркина дружина сойдётся с Кайтаровой. Покрасуется удалым молодечеством. И уступит – ведь невесту как-никак отдавать привезут.
Оттого что Светела там не будет, первому бою тускнеть не лицо.
– Погодь, погодь, – придержал Небыш. – Вместе давай, а то непонятно мне.
Из дому выскочил Жогушка. Светясь во всю рожицу, вынес на ладонях очередной лапоток. Держал, как пичужку, готовую взмыть и пропасть. Кинулся бы к старшим, но вспомнил о вежестве, прилип у крыльца, лишь переступал, будто на месте бежал. Братище заметил, приглушил струны:
– Что там у тебя?
– Вот… исполнил!
Светел глянул из-под строгих бровей. Взял, придирчиво осмотрел… Сгрёб братёнка, крепко тряхнул, мало не уронив гусли:
– Достиг, плетухан! Скажи матери, пусть сковородку калит! Ныне пепел с кашей съешь, чтобы не забылась наука!
Жогушка с визгом умчался. Светел радостно подхватил гусли, открыл рот… осёкся. Во двор вошла Розщепиха.
Парни переглянулись. Небыш кивнул: привык уже понимать с полувзгляда. Двое гуселек прозвенели согласно, две глотки грянули разом:
