– Я…
– Пойдём, дядя Летень. Вечерять пойдём, пока бабушка не разгневалась.
Крепко взял за пояс, уважительно повёл в большую избу. Витязь не противился. Привык доверять упрямому парню. Да и без толку было противиться.
За столом всхлипывал Жогушка. Под суровым бабкиным взглядом макал ложку в горшок, но в рот не нёс, лишь по губам мазал. Уйти не смел, есть не мог без старшего брата. Равдуша молча сидела в бабьем куту. Держала прялку и… не делала ничего. Хуже буйных слёз, хуже гневного крика! Смотрела за край мира, в бездонную пустоту, на тот свет. Светел едва не бросился к ней. Скорее ткнуться в колени лицом: за ухо оттрепли! Скалкой поперёк спины вытяни, только не сиди так, мама!
Не глядя ни вправо, ни влево, он провёл витязя в большой угол. Усадил.
– Дядя Летень, – проговорил он медленно и отчётливо, чтобы глухой сумел хоть с пятого на десятое уразуметь по губам. – Я с твоими братьями уйду, коли не передумают, а тебе здесь вековать. Женству Пенькову опорой, братёнку наставником. Здесь твоё место.
Корениха повернулась к рогожникам, глядевшим из-за порога:
– А вы почто взялись тепло выпускать? Живо за стол, неслухи!
Парни дружно влезли в избу. Тихие, приробевшие. Зарника величали подвоеводой. Сейчас Светел казался ему вождём, за которым не стыдно идти.
Сам Опёнок знал себя мальчишкой, злым, глупым, неблагодарным. Остебельником, несчастьем родительским, неслухом окаёмным…
Совсем поздно вечером, уже устроив гостей, Светел напоследок вышел во двор. Всё ли огоено, всё ли убрано на ночь? Нашёл у забора покинутую лопату, взял в руки.
Бабушка Ерга Корениха стояла в калитке, прислонившись плечом к резному верейному столбику. Смотрела на улицу, куда-то за спускные пруды, где плавал туман. Будто ждала из сумерек заплутавшего путника. Внука? Сына?..
Светел вдруг испугался. А ну впрямь обозначится во мгле невесомая тень! Подплывёт к бабке, прошелестит: «Заждалась, что ли? Пойдём…»
– Бабушка!
Корениха ожила, глянула через плечо.
– Бабушка… я с тобой постою?
Корениха притянула внука к себе. Ладонью разгладила вихры, вздохнула:
– Не журись, Светелко. Будет кому Пеньково имя нести.
Бабкин огонёк был свободен от материных метаний и вспышек. Горел ровно, надёжно.
Светел кашлянул, ответил хрипло:
– И новый атя у мальца справный будет.
Ему нелегко дались эти слова. Сам нового отца и обретал, и любить научался, и провожал за небесную реку.
Ерга Корениха негромко рассмеялась в потёмках:
– Сразу б так. Чего ради вздорничал, бестолковый? Весь дом смутил.
Из дому, кутаясь в большой плат, показалась Равдуша. Какой сон, ежели матушка богоданная на полати нейдёт! Сын и свекровка обернулись навстречу. Равдуша притекла к ним в руки, в тепло. Всхлипнула:
– Народишко там, в дружине, лют больно… Куда идёшь, Светелко? На муки отдаю, на обиды! В люди неведомые посылаю…
Светел впрямь без радости ждал встречи с Гуляем и Косохлёстом. Другое дело белянушка, красавица Нерыжень. Вот от кого он снесёт любые насмешки. Даже синяки с радостью примет.
– Не завтра уходить, мама. И Летень дядька пригожий.
– Ещё ухо-девка их, с прозванием волчьим, – пуще содрогнулась Равдуша. – Разбойница, удушье ночное! Какому добру дитя малое выучит?
«Это она про Ильгру, что ли?..»
Толстое лопатище хрустнуло в руках Светела, как лучина. Мать бросила причитать, уставилась на обломки.
Сзади снова охнула дверь. Трое у ворот повернули головы. На крылечке стоял сонный Жогушка. Братнин кожух свисал малышу на самые пятки.
Когда Пеньки обнялись все вместе, Светелу показалось, будто их осенил нерушимыми ветвями сам Родительский Дуб. Обступили, раздвинув тьму ночи, сонмища предков.
И которой крови при жизни были те предки, Светел даже не задумался.
Воевода
