– Оно бы хорошо, да кого казнить?
– Не Кармана же.
Люди стали смеяться.
– Кармана и так сегодня секут. Хоть малая, а всё казнь.
– Царевич, желанные, не завтра приедет. Авось нагрешит кто и на великую.
Когда прямо за забором раздался бабий рёв, невменяемый и страшноватый, все обернулись, кто раздражённо, кто с любопытством.
Кричали во дворе вдовы Опалёнихи, голос принадлежал хозяйке… если это можно было назвать голосом.
– Я тебя кормила! Поила!.. Не дочь ты мне!.. Зенки повыцарапаю, косищу повыдергаю!..
И много чего вдобавок, только Верешко не запомнил. Стало жутко и смешно, ведь то же самое он выслушивал от Малюты каждую ночь, когда тащил отца, беспамятного, домой.
Тележку толкнули, Верешко не устоял, шатнулся на калитку спиной. Створка неожиданно уступила… он окончательно потерял равновесие, завалился головой и руками в чужой двор. Прямо через него неловко, боком, двумя руками схватив у плеча собственную косу, рвалась на улицу девушка. Он едва успел заслониться, подол мазнул по лицу, мелькнули круглые от отчаяния глаза, не разберёшь, карие или серые. Растрёпанный русый хвост мотала на кулак сама Опалёниха:
– Куда собралась, дрянища с пылищей? Я тебя…
Рукава задраны, шитая кика самым срамным образом съехала с волос надо лбом… У крыльца виднелся Хвалько, вдовий сын, он держал что-то в руках и за сестру не вступался. Верешко с горем пополам выкатился из-под ног, подобрал свалившийся колпачишко. Опалёниха не сразу управилась затащить дочку обратно, чтоб уж дома, без людских глаз, оттемяшить как подобало. Мимо хозяйки наружу протиснулась обтёрханная баба. Верешко узнал Карасиху, торговку из воровского ряда.
– Ну, я уж пойду себе… пойду я…
Мелькнула, пропала. Девка оставила у матери в руках клок волос, бросилась, безумная и слепая, прямиком через улицу Кованых Платов.
– Стой!.. – тотчас закричали в толпе.
– Стой, корова, куда!..
Киец, младший Твердилич, кричать не стал, просто шагнул наперерез. Девка забилась у него в руках, но с кузнецом поди совладай. Подхватил, унёс обратно в толпу.
Жреческое пение зазвучало громче. На улице показалось шествие. Впереди – Божьи люди в праздничных ризах. За ними – упряжные оботуры со свежими хвойными веточками, вплетёнными в косматые гривы. Струйки пара из ноздрей, налитые кровью глаза. Телеги, стонущие под весом громадных, воистину царских лесин…
Двое крепких мужчин, взяв руки накрест, несли благочестного старца. Горожане часто менялись, каждый хотел порадеть, пройти десяток шагов со святой ношей. Кому было совсем уж не протолкаться, помогали быкам, подталкивали телеги. Хватались за брёвна, зная, что до смертного часа будут вспоминать этот день. Дедушка благословлял народ раскрытой ладонью. Даже улыбался, но было видно, что голову-то прямо держал с великим трудом.
Отцы подхватывали детей, ставили себе на плечи. Глядите, несмышлёные! Однажды внукам расскажете!
Медлительные телеги тянулись одна за другой. Наконец отдалились, смолкли величественные хвалы. Люди стали возвращаться мыслями с гордых небес.
– Молодчина Киец. Успел! Если б не он…
– Страх подумать! Дорогу так-то перерубить!
– Всему поезду сквернение!
– Строительству неуспех, городу срам…
– А верно бают, что перед Ойдриговым войском вот так кто-то пробежал? Отчего и не стало ему против дикомытов удачи?
– Небось дикомыты и пробежали. Злой народ, чего от них ждать.
– Сами хороши, желанные. Могли бы путь поберечь!
– Спас Киец девку.
– Тотчас бы в колодки да под кнут без пощады, с обходом ворот.
– И девку?
– И девку.
– Да на них, дурищ, береженья не напасёшься!
Верешко вытянулся в струнку. Виновница, успевшая немного ожить, всхлипывала у Кийца в руках:
– Прости, добрый молодец… И ты, дяденька Твердила, прости за безлепие…
