Парни в синих свитах подошли ближе, склонились.
– Эх, Малюта, – с горечью выговорил Жёлудь. Взял несчастного валяльщика за плечо, тряхнул.
Киец безнадёжно покачал головой:
– Совсем лыка не вяжет. Как поведём? Нести, что ли?
– А и принесём, толку, – сказал Жёлудь.
Вот и сбылось самое горькое и страшное, что мог вообразить Верешко. Не отмывать им с отцом назавтра ремесленную. Не выбирать шерсть на торгу. Будет свист кнута… чёрная кровь струями… Смерть, болезнь, сором неизбывный…
Желудок стиснула холодная горсть.
– Отика не троньте, дяденьки! – вскрикнул Верешко. Прозвучало тонко, жалобно до отвращения. Он ахнул, задохнулся. – Меня… меня глупого имайте… не побегу…
Молодые стражники переглянулись.
– Думаешь, справится? – спросил Киец. – Не больно соплив?
«Уже толкуют, как я… как я на кобылу… выдюжу ли…»
Малолетних бесчинников, не чуявших над собой родительской власти, в Шегардае вразумляли уличанские старейшины. Спускали штаны, секли вицей гузно. Верешко считал себя взрослым.
Жёлудь кивнул:
– Справится. Парнишка толковый. – И взял былого хозяйского сына за рукав. – Вставай, что ли, шабрёнок. С нами пойдёшь.
Верешко вцепился в Малютин кафтан:
– А… отик как же один?
– Не сделается ему ничего. Посидит, скорей отрезвеет. Вставай, пошли, говорю.
Верешко всё оглядывался на отца, пока не свернули за угол.
Кузня большака Твердилы, обычно жаркая и звонкая, сегодня молчала. Грех работать в праздник, отведённый для совместных пиров и радостных бесед со Старшими Братьями рода людского! Тем не менее за почестный стол Твердила ещё не садился. Бывают дела, которые даже и праздного дня блюсти не велят.
– Не торопятся твои сыновья, – сказал Люторад.
Он тоже был здесь. Стоял прямой, неподвижный, убрав руки в длинные рукава облачения. Всем видом отказывался принадлежать этой кузне. Блёстки огня бежали по белым прядям на висках. У ног молодого жреца сидел маленький прислужник, Другонюшка. Держал наготове гладкую церу, отточенное писа?ло. Любознательно рассматривал кузнечные орудия: наковальню, большие и малые молоты, горн, клещи…
– Подождём, – ответил Твердила.
– Ты, святой человек, уж как хочешь, а я отсюда никуда не пойду, – решительно проговорил купец Замша. – Я ради такой притчи о торге даже забыл! Будто не знаю, как дела решаются! До утра только отложи, а там из памяти вон!
У самой двери, на низенькой скамеечке, съёжившись, поскуливала Моклочиха. Блажить, аркаться не смела. На стёганом коснике, на передке зипуна каплями застыла чужая кровь, по щекам тянулись разводы. Щипцы и подпилки виделись напуганной бабе снастями для истязаний. Жила себе, не знала беды, понадобилось же у Хобота взять!.. Сейчас позовут Темрюя, где-то здесь ждущего. Надвинется огромная тень…
Когда заскрипела наружная дверь, Моклочиха взвыла в голос. Беспомощно расплылась на полу. Потом лишь стала смотреть, кто вошёл.
– Наконец-то, – качнул рукавами Люторад.
– Кого привели? – спросил Замша.
Верешко комкал шапчонку, серый от страха и уличной сырости. На него обратились все взгляды. Почти гневный, обличающий – жреца. Устало- понимающий – Твердилы. Раздосадованный – купца.
– Малюта где? – спросил старый кузнец.
Большак обращался к Жёлудю и Кийцу. Верешко торопливо ответил:
– Он… батюшка ногу подвернул, на улице отдохнуть присел… Я за него, дяденька! Я отвечу!
– Ну так отвечай!
Купец держал в руках что-то зелёное с чёрным. Сделал шаг, сунул прямо в нос Верешко:
– Живо говори, чьих рук дело!
Верешко увидел мятый суконник. Богатый, очень красивый, смутно знакомый. От ворота справа на грудь тянулся бурый потёк, заскорузлый, страшный. Верешко, было потянувшийся взять, отдёрнул руки, спрятал за спину. Отчаянно замотал головой:
– Отик не станет! Он и во хмелю добрый!..
Другонюшка встрепенулся, открыл рот. Получил от Люторада подзатыльник, выронил писа?ло, нагнулся поднять.
