работники отдела. Кроме того, было дано указание сопровождать своих подследственных в суд, быть вместе с ними в комнате ожидания… Далее я хочу сообщить, что перед самым судебным заседанием по указанию Леплевского я знакомил Примакова с копиями его же показаний».
В своих последующих объяснениях Авсеевич писал:
«…Накануне процесса арестованные вызывались к Леплевскому, который объявил, что завтра начнется суд и что судьба их зависит от их поведения на суде… Перед процессом Примаков вызывался к Ежову, там его, видимо, прощупывали, как он будет себя вести на суде, и, как он потом рассказывал, его уговаривали, что на суде он должен вести так же, как на следствии. Он обещал Ежову на суде разоблачать заговорщиков до конца».
О такой подготовке процесса показания дал также бывший работник НКВД Карпейский.
11 июня 1937 г. Специальное судебное присутствие Верховного суда СССР рассмотрело на закрытом судебном заседании в Москве дело по обвинению Тухачевского и других. После зачтения обвинительного заключения все подсудимые, отвечая на вопросы председателя суда, заявили, что они признают себя виновными. В дальнейшем они, выполняя требования работников НКВД, подтвердили в суде в основном те показания, которые дали на следствии.
Вот некоторые моменты, характеризующие ход судебного процесса.
Выступление Якира на судебном процессе в соответствии с замыслами организаторов давало линию и для других подсудимых на разоблачение происков Троцкого и фашистских государств против СССР, причем всячески подчеркивалась роль Тухачевского в заговоре.
Однако когда Блюхер, пытаясь конкретизировать подготовку поражения авиации Красной Армии в будущей войне, задал об этом вопрос, то Якир ответил: «Я вам толком не сумею сказать ничего, кроме того, что написал следствию».
На вопрос председателя суда о том, в чем выразилось вредительство по боевой подготовке, Якир уклончиво заявил: «Я об этом вопросе говорил в особом письме».
Допрос Тухачевского и Уборевича велся в суде в форме вопросов и ответов, при этом Ульрих неоднократно прерывал их своими замечаниями. Тухачевский в суде некоторые обвинения не подтвердил. Когда же Уборевич стал отрицать обвинения во вредительстве, шпионаже, тогда суд прервал его допрос, а после перерыва, продолжавшегося один час, перешел к допросу других подсудимых.
Следствие большие надежды возлагало на показание Корка. Его особенно тщательно подготовили к процессу и предоставили возможность произнести «разоблачительную» речь, занявшую 20 листов стенограммы суда. Последующие допросы Эйдемана, Путны и Примакова снова велись в вопросно-ответной форме. При допросе в суде Эйдемана ему были заданы всего три вопроса.
Фельдман так же, как и Корк, был «надеждой» органов следствия. Перед допросом он обратился к суду со следующей просьбой:
«Я просил бы, гр-н председатель позволить мне вкратце (я долго не буду задерживать Вашего внимания) рассказать то, что мне известно как члену центра, то, что я делал. Я думаю, это будет полезно не только суду, но и всем тем командирам, которые здесь присутствуют».
Разрешение, конечно, последовало. Выступление Фельдмана заняло 12 листов стенограммы.
В суде обстоятельства дела были исследованы крайне поверхностно и неполно. Вопросы, задавшиеся подсудимым, носили тенденциозный, наводящий характер. Суд не только не устранил наличие существенных противоречий в показаниях подсудимых о времени образования заговора, об их вступлении в него, о составе «центра» заговора, о практическом участии в заговорщической деятельности, но даже фактически замаскировал эти противоречия, что освещено в следующем разделе Справки.
Суд не истребовал никаких объективных документальных доказательств и свидетельств, необходимых для оценки правильности тех или иных обвинений, не вызвал никаких свидетелей и не привлек к рассмотрению дела авторитетных экспертов.
Весь судебный процесс по делу Тухачевского и других стенографировался. Однако правкой и корректировкой стенограммы суда занимались те же работники НКВД, которые вели следствие, и, в частности, фальсификатор дела Ушаков-Ушамирский. Этим и объясняются многочисленные случаи искажения показаний, встречающиеся в стенограмме. Одна из стенографисток процесса Тимофеева, член КПСС с 1938 г., сравнив свою подлинную стенографическую запись с расшифровкой, в объяснениях в Парткомиссию при ЦК КПСС в 1962 году написала:
«Я работала стенографисткой на процессе по делу Тухачевского и других… В предъявленной мне правленой официальной стенограмме судебного заседания по делу Тухачевского и других, том № 15, лист дела 154, неизвестно кем, с прямой целью фальсификации того, что говорил Тухачевский, было вставлено слово “японским” генеральным штабом, и получилось, что Тухачевский признал в последнем слове на суде, что он был связан с японским генеральным штабом. На самом деле в стенограмме суда, которую я вела, об этой связи Тухачевский не говорил и этих слов в стенографической записи нет…
На листе 144 официальной стенограммы суда (том 15) указывается, что Фельдман показал суду: “Разумеется, что хотя мои данные по сравнению с теми, какие передавали немцам, японцам и полякам Тухачевский и другие, являются не особенно ценными, тем не менее я должен признать, что занимался шпионажем, ибо эти сведения были секретными”. Здесь тоже допущена фальсификация, т. к. на самом деле в стенографической записи суда, которую я вела на листе № 133, мною было записано: “Разумеется, если меня спросят, да, преступления государственные, преступление, хотя это пустяковые сведения, но все-таки это есть преступление, государственная измена, так и надо назвать это дело”».
Произнося последнее слово в суде, все подсудимые продолжали клеветать на себя. Вместе с тем клялись в любви и преданности Родине, партии и Сталину.
