навсегда.
Я отдал ей свою мелочь, – несколько шиллингов и пенсов, – и пошел дальше.
Через пару дней моего пребывания в столице я снова заметил ее. Улица превратилась в грязное болото, которое не успевало высохнуть. К запаху немытых тел прибавился зловещий запах смерти, который исходил от находящегося неподалеку мясного рынка. Я встретился взглядом с малышкой; она ела рыбную голову и картофелину и улыбалась мне.
– На Ваши деньги я купила себе поесть, – сказала она, подойдя ближе, – а еще помылась в бане возле пивной.
Я молчал, лишь дивился, как по сути ребенок может смотреть и говорить, как взрослый.
– Позвольте мне проводить Вас! – продолжала она.
Я позволил. Шествуя по широкой торговой улице, девочка то и дело оглядывалась на меня и просила не исчезать во тьме. Возле одной из лавок она остановилась и купила печеный каштан. С приближением сумерек улицу начали освещать старые масляные фонари, внутри которых коптилось красное пламя. Дальше стали появляться и новые газовые фонари, горевшие ярким белым огнем.
На одном из мрачных переулков я свернул. Она следовала за мной неотступно. Показался мой отель, и швейцар впустил меня, перегородив вход для девочки.
– Он мой отец, – уверенно бросила она и обошла служащего.
Моя первая попытка заговорить с ней, когда мы вошли в номер, не удалась. Малышка быстро прошла в спальню и растянулась на кровати, тут же забывшись крепким сном. Кровать была большая, поэтому я лег с другого края и слушал ее дыхание, пока не уснул.
Проснулся я рано утром от нескончаемого потока слов девочки.
– Я была так слаба, – говорила она, – что ноги меня еле держали. Но мама безжалостно вела меня дальше по незнакомой улице. Она так на меня смотрела! В ее глазах сквозила такая ненависть, а ведь в том, что сделал со мной пьяный отец, не было моей вины. Нацепив на меня какие-то грязные вещи, мать продала меня толстому джентльмену за три гинеи и даже не обернулась уходя. Он привел меня в неприглядную коморку и дал мыло и воду, чтобы я помылась. Когда я закончила, он вошел в комнату и нагло уставился на меня, потом бросил какую-то тряпку и велел подышать в нее. Очнулась я от сильной боли, которую тело мое уже помнило. Кто-то рядом жутко кричал, и я хотела, чтобы он, наконец, умолк, но он кричал еще громче. Потом я поняла, что это кричу я, потому что толстяк, который был на мне, приказал заткнуться. У меня просто кровь застыла в жилах от страха. Я замолкла, но душа моя издавала неистовые крики отчаяния. Когда всё было кончено и он уснул, я вновь надела на себя пропитанные сыростью тряпки и сбежала. Я бежала долго, не разбирая дороги, пока не рухнула в какую-то яму. В этой яме стояла неописуемая вонь. Она исходила от мертвых тел кошек и собак. Грязные ребята с темными тревожными глазами рассмеялись, увидев меня, но подали мне палку, чтобы помочь выбраться. Они привели меня в свою ночлежку, и я стала их сестрой – одной из тысячи голодных, никому не нужных созданий.
Я лежал рядом с ней и не мог поверить, что она все это пережила.
– Потом я встретила Вас, сэр, – продолжала она и поцеловала меня в лоб и губы, обхватив холодными ладошками мое лицо. – Теперь я Ваша, мой господин. Я поняла это, как только увидела Вас.
Я стал ее опекуном. Как ты понимаешь, это была Элизабет».
Орхидея сидела, закрыв руками рот от изумления. Она мотала головой, словно не веря в услышанное.
– Но как это возможно? – всхлипывала она, давясь слезами. – Ведь она сама говорила мне, что ее родители погибли, а отца она любила!
– Я внушил ей это. Убедил, что грязное прошлое было лишь кошмарным сном. Иначе, взрослея с таким грузом памяти, она бы не пережила позора.
Собеседница Деймоса рыдала и все мотала головой. Он терпеливо ждал, пока она успокоится, и промокал своим носовым платком слезы на ее щеках. Придя в себя, Орхидея смотрела на него уже другими глазами.
– Из-за нее Вы не женились и не завели собственных детей? – спросила она.
– Отчасти. Я обещал заботиться о ней и не давать в обиду, а также посвящать ей свой досуг. Сейчас она выросла и живет своей жизнью, поэтому я могу наладить собственную.
Орхидея опустила глаза. Она догадывалась, о чем дальше пойдет речь и смутилась. Белл погладил ее висок, ладонью откидывая сбившиеся локоны.
– Я не хотел обидеть тебя тогда, – проговорил он. – И прошу прощения, если напугал.
– Не надо, Деймос. Все забыто.
– Скажи мне откровенно, я могу надеяться на твою взаимность в будущем?
– Я не знаю, – искренне ответила девушка. – Мое сердце в тисках другого чувства. Мне нужно время.
– Я мечтаю, чтобы ты полюбила меня, Орхидея. Дружба или уважение меня не устроят, понимаешь?
– Да. Просто…
– Просто что?
– Мое сердце несвободно.
