Княжество Финляндское, а в 1815 – Царство Польское. Этим актом царь фактически возродил польскую государственность, за что, отметим, Польша не испытывала благодарности ни ему, ни его престолонаследникам, ни России вообще. Даровав Польше сейм и Конституцию, царь заплатил полякам полугодовое жалование (!), которое «забыл» им выплатить за верную службу боготворимый ими Наполеон, сообщает польский писатель Мариан Брандыс. Более того, в 1815 г. Александр приглашает Костюшко возглавить (sic!) администрацию Царства Польского, от чего тот отказался после того, как узнал, что Речь Посполитая не будет восстановлена в границах 1772 г. Наполеон, в отличие от русских императоров, более реально оценивал Костюшко как личность и политическую фигуру. Ещё в 1806 г. он писал своему министру Ж. Фуше: «Я не придаю никакого значения Костюшко. Он не пользуется в своей стране тем влиянием, в которое сам верит. Впрочем, всё поведение его убеждает, что он просто дурак…». Этот нелестный вывод в какой-то мере подтверждает то обстоятельство, что у постели умирающего в Швейцарии в 1817 г. Костюшко не было ни одного его соотечественника.
Вернёмся к Александру I.
Не разобравшись с «польским вопросом», царь путается с «финским».
В 1811 г., дабы добиться большего расположения финнов, монарх прибавил к Финляндскому Княжеству земли, вместе с Выборгом входившие в состав Российской империи по Ништадскому миру 1721 г. (напомню, в тот год Россия выиграла войну со Швецией, тем не менее Пётр I обязал себя заплатить Швеции весьма крупную по тем временам сумму два миллиона золотых талеров). Благоволя к полякам не менее, нежели к финнам, Александр планировал присоединить к Польше почти все земли бывшей Речи Посполитой, то есть исконные территории Древней Руси (!), которые она потеряла в результате походов Батыя и последующего ослабления страны в XIV–XVI вв.
Проводимая более полувека недальновидная – никак не в интересах России – политика правительства вызывала недоумение обывателя и приводила в гнев русских патриотов. Фёдор Тютчев 15 мая 1867 г., не скрывая раздражения, писал Ю. Самарину: «Смотрите, с какой безрассудной поспешностью мы хлопочем о примирении держав, которые могут прийти к соглашению лишь для того, чтобы обратиться против нас… Как же называют человека, который потерял сознание своей личности? Его называют кретином. Так вот сей кретин – это наша политика». С откровенностью, присущей частной переписке, Тютчев, зная, откуда ветер дует в международной политике, в письме к И. Аксакову был ещё более категоричен: «Усобица на Западе – вот наш лучший политический союз»…
И в самом деле, государь (пусть он христианин по духу и по убеждениям), как и всякий практически мыслящий государственный деятель, должен владеть политическим смыслом истории. Ему полагается знать, что ведение христианской политики в мире, не живущем по Евангелию (или, в лучшем случае, живущим не по нему одному), гибельно для народа и государства. Феномен практической несовместимости религиозной морали и политической необходимости, в исторической жизни государств никогда и никем не разрешённый, – нашёл своё подтверждение в ведении дел Николаем I и Александром II. Духовная ограниченность, жестокость средств в достижении целей и политическая близорукость первого, не приводя к декларируемым целям, говорит о внутренней дехристианизации, а методы второго свидетельствуют о неадекватности политического мировосприятия. Однако и эти паркетно-отечественные настроения русских императоров давали хорошую фору либеральному крылу русского дворянства и «передовой общественности». Со времён «русского (или, называя вещи своими именами, масонского) Просвещения» отличаясь устойчиво пораженческими настроениями, «общественность» эта едва ли не открыто желала поражения России в Крымской кампании и в последующих балканских войнах. Впрочем, откровенно заблуждалась в отношении внешней политики или имела неоправданные иллюзии на её счёт и верная России часть русского общества.
Так, Ф. Достоевский мечтал «внести примирение в европейские противоречия», дабы «…изречь уже окончательное слово великой, общей гармонии, братского окончательного согласия всех племён по Христову евангельскому закону!». Признавая за мыслью великого гуманиста огромное духовно- нравственное значение, следует всё же принять во внимание, что прекраснодушие такого рода за всю историю нигде и никогда не было реализовано. И не только в англосаксонском и германском мире, но и среди славян. Более того – особенно среди славян и между славянами. И менее других в этом сомневался сам Достоевский, утверждавший: никогда у России не было и не будет «таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только Россия их освободит, а Европа согласится признать их освобождёнными». Они никогда не признают бескорыстия России: «такие вещи на свете иначе происходить не могут», – приходил к заключению Достоевский.
И нам придётся признать, что политик не может позволить себе роскошь великодушия. Полководец – да. Поскольку политик, представляющий державу, мыслит глобальными категориями, а полководец – региональной стратегией. Политик, рассматривая стратегические направления развития страны, исходит из исторического существования государства, в то время как полководец является инструментом исполнения стратегических планов. Вследствие этого полководец не может решать то, что превышает его функции. Наполеон I не был исключением. Поскольку политиком и императором он стал тогда, когда следовал духу времени и эволюции истории, что нашло своё выражение в его политических реформах, историческое значение которых, к слову, не поняли, а потому не могли оценить в полной мере его победители. Когда же Наполеон отошёл от «духа истории» (эволюции), когда разменял его на эвольвенту «всемирного» честолюбия, тогда он потерпел сокрушительное поражение.
