Печальный Демон, дух изгнанья,Летал над грешною землёй,И лучших дней воспоминаньяПред ним теснилися толпой;Тех дней, когда в жилище светаБлистал он, чудный херувим,Когда бегущая кометаУлыбкой ласковой приветаЛюбила поменяться с ним,Когда сквозь вечные туманы,Познанья жадный, он следилКочующие караваныВ пространстве брошенных светил;Когда он верил и любил,Счастливый первенец творенья!Не знал ни злобы, ни сомненья,И не грозил уму егоВеков бесплодных ряд унылый…И много, много… и всегоПрипомнить не имел он силы!Далее следует прямая характеристика Демона. Не отличаясь от канонической, она в общих чертах знакома нам:
Ничтожной властвуя землёй,Он сеял зло без наслажденья.Нигде искусству своемуОн не встречал сопротивленья —И зло наскучило ему.Но, пролетая над Землёй, «изгнанник рая», хоть и презирая, не мог быть совершенно чужд сотворённой благодати. Красота Мира такова, что от неё дух захватывает! Лермонтов исподволь подводит нас к тому, что такой мир не мог не задеть в Демоне «забытые» им чувства и ощущения. К слову, и здесь поэт красочно и весьма точно описывает картины, которые можно увидеть лишь сверху:
…Под ним Казбек, как грань алмаза,Снегами вечными сиял,И, глубоко внизу чернея,Как трещина, жилище змея,Вился излучистый Дарьял,И Терек, прыгая, как львицаС косматой гривой на хребте,Ревел, – и горный зверь и птица,Кружась в лазурной высоте,Глаголу вод его внимали;И золотые облакаИз южных стран, издалекаЕго на север провожали;И скалы тесною толпой,Таинственной дремоты полны,Над ним склонились головой…И дик и чуден был вокругВесь Божий мир; но гордый духПрезрительным окинул окомТворенье Бога своего,И на челе его высокомНе отразилось ничего.Здесь следует дополнение, казалось бы, расставляющее точки над «i» в душе Демона:
…И всё, что пред собой он видел,Он презирал иль ненавидел.Но это пока… Летая над Миром, презирая всё и без услады сея зло в нём, Демон разглядел земную, но в совершенстве своём неземную красоту. Первозданность Эдема почудилась Демону в чистом и целомудренном облике девы. «С тех пор как мир лишился рая, / Клянусь, красавица такая / Под солнцем юга не цвела!» – в изумлении восклицает он. И тогда в Духе Зла происходит движение внутренних, дотоле неведомых ему сил и чувств, которые «с первых дней творенья» не рождались в нём.
Перед нами разворачивается трагедия, начало которой восходит к сотворению Мира и человека в нём. Мощь и единовременно очарование тварного мира такова, что могучий Демон, «вспомнив», теперь уже не может и не хочет (!) забыть здешние чудные и неповторимые мгновения, длина которых в первые «дни», наверное, покрывала тысячелетия человеческого времени. В своей поэме Лермонтов как бы обращает ток времени вспять, выявляя существо Дня Творенья в его первозданной красе и совершенствах, которые, однако же, через время покинули человека. Но, как оказалось, и по прошествии тысячелетий в человеке затаённо продолжают храниться начала той чудоносной красоты, которая выступает синонимом Бога. Именно её ценность и благотворную силу впоследствии вновь и вновь пытались открыть те, кому понятно было её внутреннее очарование.
Античные времена донесли её Средним векам, а Данте, пытаясь прочувствовать, воспел её в отвлечённых образах. Однако Божественную суть этой красоты могло отразить лишь безличностное отношение к ней. Потому именно византийская икона, одухотворённая внутренним прочтением образов, анонимная и бестелесная по стилю исполнения, отразила дух её. А русская икона через духовные искания старцев, аскетов и монахов-иконописцев посредством тончайшей расстановки композиционных мотивов, организации светоносного цвета и гармонии образов укрепила содержание её. Но уже мастера Ренессанса, опредметив материальное во внутреннем, гениально воплотив образ в телесную красоту, но развоплотив её в образе, «вернули» её человеку, вновь указав ему на немеркнущий идеал внешнего и внутреннего совершенства. Здесь уместно вспомнить, что утверждение ценности реального человека обозначило себя ещё во фресках Джотто, продолжилось в исканиях Мазаччо и достигло особой высоты в образах Боттичелли. На ценности красоты, лишённой «случайных черт», присущих каждой эпохе, настаивали многие. Говорил о ней и Достоевский. Именно такого рода красота, полагал писатель, посредством заложенной в ней внутренней гармонии способна изменить мир. Лермонтов как будто подтверждает это:
И Демон видел… На мгновеньеНеизъяснимое волненьеВ себе почувствовал он вдруг,Немой души его пустынюНаполнил благодатный звук —И вновь постигнул он святынюЛюбви, добра и красоты!И долго сладостной картинойОн любовался – и мечтыО прежнем счастье цепью длинной,Как будто за звездой звезда,Пред ним катилися тогда.Прикованный незримой силой,Он с новой грустью стал знаком;В нём чувство вдруг заговорилоРодным когда-то языком.То был ли признак возрожденья?Он слов
