не только факт светской власти, но и исторический путь к ней, неотделимый от средств. Нет нужды доказывать, что путь этот, помеченный неразборчивыми и нередко кровавыми средствами, тернист отнюдь не по-христиански… Но, даже и пойдя на соглашение с церковным клиром, «терния власти» отнюдь не притупились в политическом содержании, в котором роль острых «шипов» играло доступное эпохе оружие. И во времена крестоносцев, и в Новое, и в Новейшее время всякая «военно-христианская» власть твердила и продолжает утверждать: «С нами Бог!» Именно «с нами» и ни с кем другим! – даже, если противная сторона с ещё большим рвением декларирует свою принадлежность к христианской идее и Богу. Что касается рядовых граждан, то, как бы они ни старались, во все времена в их сознании выстраивалась иерархия духовных и моральных ценностей, присущих конкретно им, не превышающая их уровень мировосприятия, соответствующая именно их представлениям о духовности и о критериях самих ценностей.
По существу такое же происхождение имеют духовные идиомы и словесные сочетания типа упоминавшегося уже «рабства Божия», благостность которого очевидна, ибо подразумевает преклонение пред Богом как Творцом сущего. Однако в «земном» и (прошу прощения за столь неудачную формулировку) в туземном сознании коленопреклонённое или рабское сознание наделяет Бога свойствами, скорее присущими местному начальству, которое психологически, по факту и «по должности» олицетворяет (опять прошу прощения) местное властвование человека. Помноженная на количество «мест» такого рода власть предвещает, реализовывает и «духовно» обосновывает повсеместную тиранию. Таким образом, «духовное» возвышение Субъекта («духовное» ставлю в кавычки, ибо это под большим вопросом) происходит за счёт нижайшего самоуничижения, чтобы не сказать – самоуничтожения личности в человеке. Следовательно, не умея (или не желая) духовно вырасти, раб собственного страха, лени и невежества утверждает себя в том, что ему наиболее свойственно!
После сказанного просто необходимо рассмотреть отношение Лермонтова к высшей светской власти.
Отчасти речь об этом уже шла, поэтому не будем обращаться ко всему творчеству поэта. Но, помня лермонтовские строки: «Есть суд земной и для царей», сосредоточимся на самом очевидном и ярком в отношении к светской власти примере – стихотворении «Смерть поэта».
В нём Лермонтов далёк от «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет», но ещё дальше – от покорности власти «помазанника Божия» в лице Николая I. Время не для холодных оценок, считает поэт. Зло проникло в самую сердцевину самодержавной власти, поэтому Слово Лермонтова разит копьём, широким остриём которого являются заключительные тринадцать строк. Подобные калёной стали, они перевешивают всю стихотворную филиппику Лермонтова.
Смерть гения открыла язвы российского общества социально-исторического происхождения. Именно к этим реалиям, олицетворённым людьми, обращает поэт свои гневные строки: «Но есть и Божий суд, наперсники разврата! / Есть грозный суд: он ждёт». Это обвинение, содержащее указание на небесную кару, почти зрительно вызывает образ молнии, по «вертикали власти» разящую сверху – вниз. Но контекст этой связи многосложен. Стихотворение не даёт никаких оснований полагать, что в гибели Пушкина Лермонтов видел Божий промысел. Бытие и характер деятельности христианина не являются для поэта синонимом обречённости и безволия.
Это свойственно падшим до нулевого уровня человекам, в виду личной никчёмности видящим «предопределение» во всём, а потому не желающим и не способным противостоять никакому врагу. От такого «рабства в Боге» один шаг до рабствования вне Его, что есть просто рабство!
Для Лермонтова вера в Бога не только не исключает противостояние злу, но – и это «чёрная кровь», прилипшая к трону, почти физически ощутила это на себе – предполагает наказание, адекватное преступлению.
Поэт, всецело стоя на стороне оскорблённых и оклеветанных, негодует на, по сути, санкционированное «здесь» убийство Александра Пушкина (ибо царь со всеми его знаменитыми «отделениями» мог – если бы захотел – предотвратить гибель великого поэта). Верный своему пониманию правды, Михаил Лермонтов (как, собственно, и Пушкин) ни в творчестве своём, ни в жизни никогда не подставляет свою щеку под удар. В соответствии с принципами гражданина и боевого офицера он и словом, и делом разит лицемеров, открытых врагов и скрытых недругов Отечества. Разит ещё и потому, что удар поэта – упреждающий.
В своём эпиграфе-призыве (который не будем принимать всерьёз, ибо, принимая в расчёт предсказуемый арест поэта, он, скорее всего, был тактической уловкой): «Отмщенье, государь, отмщенье! / Паду к ногам твоим: / Будь справедлив и накажи убийцу, / Чтоб казнь его в позднейшие века / Твой правый суд потомству возвестила, / Чтоб видели злодеи в ней пример», Лермонтов как будто призывает государя-императора к правосудию. Даже не призывает, а скорее, даёт возможность или напоминает русскому царю о его долге беречь и защищать славу России, в данном случае явленную в Слове и олицетворённую Александром Пушкиным.
Однако жандармская этика Николая в этом аспекте не увязывалась даже с достоинством рядового дворянина… Потому, не имея иллюзий относительно царя, Лермонтов начинает свой реквием по Пушкину спокойно и величественно:
