Лермонтов и христианство

Погиб поэт! – невольник чести —
Пал, оклеветанный молвой,
С свинцом в груди и жаждой мести,
Поникнув гордой головой!..
Не вынесла душа поэта
Позора мелочных обид,
Восстал он против мнений света
Один, как прежде… и убит!

Однако Лермонтов не может слишком долго сдерживать своё презрение и гнев к злоречивым заговорщикам, активным пособникам и пассивным убийцам Пушкина, и слог его приобретает обвинительные, жёсткие, чеканные формы:

Убит!.. К чему теперь рыданья,
Пустых похвал ненужный хор
И жалкий лепет оправданья?
Судьбы свершился приговор!
Не вы ль сперва так злобно гнали
Его свободный, смелый дар
И для потехи раздували
Чуть затаившийся пожар?
Что ж? веселитесь… Он мучений
Последних вынести не мог:
Угас, как светоч, дивный гений,
Увял торжественный венок.
Его убийца хладнокровно
Навёл удар… спасенья нет:
Пустое сердце бьется ровно,
В руке не дрогнул пистолет.
И что за диво?.. издалёка,
Подобный сотням беглецов,
На ловлю счастья и чинов
Заброшен к нам по воле рока;
Смеясь, он дерзко презирал
Земли чужой язык и нравы;
Не мог щадить он нашей славы;
Не мог понять в сей миг кровавый,
На что он руку поднимал!..
И он убит – и взят могилой,
Как тот певец, неведомый, но милый,
Добыча ревности глухой,
Воспетый им с такою чудной силой,
Сражённый, как и он, безжалостной рукой.

Зачем от мирных нег и дружбы простодушной
Вступил он в этот свет завистливый и душный
Для сердца вольного и пламенных страстей?
Зачем он руку дал клеветникам ничтожным,
Зачем поверил он словам и ласкам ложным,
Он, с юных лет постигнувший людей?..
И прежний сняв венок – они венец терновый,
Увитый лаврами, надели на него:
Но иглы тайные сурово
Язвили славное чело;
Отравлены его последние мгновенья
Коварным шёпотом насмешливых невежд,
И умер он – с напрасной жаждой мщенья,
С досадой тайною обманутых надежд.
Замолкли звуки чудных песен,
Не раздаваться им опять:
Приют певца угрюм и тесен,
И на устах его печать.
………………………

А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!
Вы, жадною толпой стоящие у трона,
Свободы, Гения и Славы палачи!
Таитесь вы под сению закона,
Пред вами суд и правда – всё молчи!..
Но есть и божий суд, наперсники разврата!
Есть грозный суд: он ждёт;
Он не доступен звону злата,
И мысли, и дела он знает наперед.
Тогда напрасно вы прибегнете к злословью:
Оно вам не поможет вновь,
И вы не смоете всей вашей чёрной кровью
Поэта праведную кровь!

О последних шестнадцати строках следует сказать особо.

Тяжело переживая гибель любимого поэта, Лермонтов захворал нервным расстройством. В эти дни к нему зашёл его родственник Н. А. Столыпин (брат Монго-Столыпина). Принадлежа к высшему обществу, он служил в министерстве иностранных дел под началом графа К. В. Нессельроде, который, напомню, состоя на службе русскому царю с 1816 г., так и не удосужился выучить русский язык. Столыпин – постоянный посетитель салона его жены, где ненавидящая поэта графиня Нессельроде затевала интриги и злобные сплетни, – равнодушно отнёсся к гибели Пушкина. Заведя разговор о мало значащем для него событии, чиновник, выразив мнение завсегдатаев салона, принялся выгораживать Дантеса в инсинуациях относительно Пушкина. Видя, с какой настойчивостью тот оправдывает невольного (считал Столыпин) убийцу Пушкина, Лермонтов пришёл в недоумение, которое сменило негодование. Поэт назвал Столыпина врагом Пушкина, осыпал упрёками, а в ответ на его холодные возражения закричал: «Если над ними нет закона и суда земного, если они палачи гения, так есть Божий суд!». Не желая более продолжать спор, Лермонтов заявил «жителю салонов», чтобы он сию же минуту убирался, иначе он за себя не отвечает. Тот не преминул выполнить волю Лермонтова, бормоча себе под нос: «Mais il est fou а lier» («Да он дошёл до бешенства, его надо связать!»).

Гнев поэта не был делом случая.

Он понял, что жестоко ошибся…

Никто из высших слоёв русского общества, за исключением близких друзей Пушкина и друзей Отечества из самых разных слоёв общества, не принял близко к сердцу гибель гения! Да и мало кто сознал, что произошло. В этом Лермонтова убедил «вежливый» визит Столыпина. «Хора … пустых похвал» погибшему поэту не было, как не было ни «рыданий», ни даже «жалкого лепета оправданья»… «Благодарные» потомки временщиков, причисленных к знати и создавших себе «благородное имя» отнюдь не за воинские доблести и не на гражданском поприще; все эти графы Орловы и Завадовские, Воронцовы и Бобринские, князья Барятинские и Васильчиковы, бароны Энгельгарты, Фредериксы и просто великосветские подлецы, сколотившие немалое состояние на «обиженных родах», торопились выразить своё сочувствие «пострадавшему» Дантесу. Что уж говорить о Фредериксах, если даже близкий друг Пушкина П. А. Вяземский, по словам С. Н. Карамзиной, в период травли поэта «закрывает своё лицо и отвращает его от дома Пушкиных»… И впрямь, что значит смерть поэта рядом с тем, кто, умея нравиться всем, обласкан был самим государём-императором! Прав был Вольтер, когда говорил: «Чтобы добиться успеха в этом мире, недостаточно быть просто глупым, нужно ещё иметь хорошие манеры»…

2

Вместо громкого плача по мокрым и холодным камням Петербурга застучали колёса экипажей завсегдатаев Двора и светских гостиных, выстраивавшихся в очередь соболезнований Дантесу… Вне сомнения, Лермонтов знал, куда ступала «рабская пята» «надменных потомков» и куда «стучали» колёса. Визит Столыпина лишь подтолкнул его к пониманию того, что число недругов, наводнивших русский двор с обеих сторон, огромно… Это и вызвало гнев поэта! Но, если «беглецы», может, и не ведали, на что поднимали руку, да и не