Лермонтов и христианство

особенно желали щадить славу тех, кто обесславил их в общеевропейской войне с Россией в 1812 г., то равнодушие к судьбе Отечества и беспощадность к славе России соотечественников не имеет, считал Лермонтов, и не может иметь никаких оправданий! Потому, выгнав легкомысленного и пустого родственника, поэт, в гневе ломая карандаши, в четверть часа написал заключительные строки, пылающие страстью, презрением и призывом к возмездию. Праведный гнев поэта в одночасье создал в нём трибуна, в душе которого не было места смирению по отношению к палачам великого выразителя души и Слова народного.

О том, насколько было далеко от народа русское дворянство, явствует из опасливого донесения своему правительству посла Франции в России. Барон Амабль Гийом де Барант (отец де Баранта, впоследствии дравшегося на дуэли с Лермонтовым) писал, что возмущение русского общества «походило на то, которым воодушевлялись русские в 1812 году»[44]. Но, то – русский народ. Вельможное дворянство, обеспокоенное сложившимися «неудобствами» в карьере Дантеса, держа в уме «мысль», сочло за благо оказать моральную поддержку именно ему… Таким образом, псевдорусский слой не упустил случая сделать реверанс своему идолищу, коим был, конечно же, «запад». Даже и невзирая на то, что в данный момент он олицетворял собой полное ничтожество. Но дворянству в ливрее и не нужна была личность. Достаточно было персоны, перед которой можно было «отметиться», то есть отбить поклоны, идеологически давно уже носящие ритуальный характер. Подобный тип иностранца в собственном отечестве, прижившегося в гостиных наихудшей части «высшего» общества России, живо, принципиально и весьма образно дал и высмеял в своих комедиях ещё Денис Фонвизин, а историк В. О. Ключевский описал в своих «Портретах». У «человека этого класса» (в тексте Ключевского – «межеумка, исторической ненужности», «случайно родившегося в России француза») не было ничего общего с народом: «Усвоенные им манеры, привычки, понятия, чувства, самый язык, на котором он мыслил, – всё было чужое… а дома у него не было никаких органических связей».

Таковое положение дел было исторически ненормально и не могло продолжаться бесконечно долго. Не могло уже потому, что в противовес «петербургской России», при Николае ставшей «ведомством» Нессельродов, Бенкендорфов и Клейнмихелей, существовала ещё другая Россия. Та, которой нужен был трибун Отечества. История показала, что люди и великие идеи рождаются обстоятельствами, нуждающимися «в оформлении» самих себя. В данном случае гибель одного гения возвестила рождение другого – Глагола той России, которая изнывала под гнётом такого рода державности, в которой не было место собственному народу. Трибуном и Глаголом не «петербургской монархии», а России Отечественной и стал провозвестник суда земного, до той поры безвестный двадцатидвухлетний поэт.

По мановению ока широко распространившиеся огненные строки Лермонтова обожгли души тех, кто годами плёл Пушкину терновый венец, иглы которого были отравлены ядом неугасимой злобы, светской пошлости и иезуитских сплетен. Все они узнали себя… и оскорбились пощёчиной, коей была правда. Элегия «Смерть поэта» есть блистательный пример того, что Слово гения является Делом! О «глубокой оскорблённости» придворной клики говорит то ещё, что произведение Лермонтова, и то без заключительных строк, было опубликовано в России лишь в 1858 году! Это тем более показательно, что в пору хождения «Смерти поэта» по рукам в многочисленных списках, высочайшая реакция на него последовала незамедлительно. Но тип реакции николаевского двора на «вольнодумца» никого особенно не удивил. Было ясно, что принципиальная позиция Лермонтова, подчеркнутая в заключительных строках, предопределит его судьбу, скроенную по лекалам Главного жандармского управления. «Бесстыдное вольнодумство, более чем преступное», – откозырял царю шеф жандармов граф Бенкендорф. «Приятные стихи, нечего сказать, – согласился с ним Николай и, вспомнив про свои обязанности «врачевателя», добавил: …Пока что я велел старшему медику гвардейского корпуса посетить этого господина и удостовериться, не помешан ли он; а затем мы поступим с ним согласно закону». Однако ни «первый», ни его послушная тень не умели понять, что в лермонтовских строках заявлен не столько «суд» автора, сколько предвещание им Высшего суда. «Медицинское освидетельствование», как оно и ожидалось, не дало «положительных» результатов и автор «Смерти поэта» немедленно был осуждён согласно «шпицрутенным законам» николаевского суда[45].

Уже сидя на гауптвахте, поэт сначала ощутил, а потом осознал тяжкий приговор, который вынес ему царь – лично!

Слепой политик – Николай I отметил себя в истории не только неумением выбирать политических советников (что, собственно, и привело Россию к поражению в Крымской войне), беспощадностью к «вольнодумцам» и вообще ко всякой оппозиции. Среди «дел» царя особенно громко вопиет бездумно- жестокое социальное и физическое искоренение староверов, и без того уже не одно поколение бывших вне закона в собственном Отечестве. Такой же удел ожидал и тех, кого он лично ненавидел. В последнем случае «перегибы» монарха не знали меры. Иное – и по-своему тоже личное – было отношение к царю и его «толпе» у Лермонтова.

И раньше не имея особых иллюзий относительно благородства и великодушия монарха, поэт сейчас теряет последние. Но, не заблуждаясь на счёт личных качеств, культурных привязанностей и эстетических переживаний Николая I (он даже «женскую прелесть без мундира не воспринимал», шутили современники), Лермонтов в стихотворении «Смерть поэта» нигде, ни единым словом, ни намёком не прошёлся на счёт царя! И не из боязни, разумеется, и не только из презрительного равнодушия к Николаю как личности (здесь уместно добавить, что «отчерченные» монаршим скипетром, личности в окружении Николая были наперечёт).

В брошенных Столыпину гневных словах Лермонтова: «…так есть Божий суд!» личностное начало исчезало в более важном. Трагедия всколыхнула душу Лермонтова в её сущности. Потому в недрах сознания поэта родился образ или преддверие Суда, которое в экстатическом порыве надличностного духа было тождественно суду Божьему. В своём существе финальная часть «Смерти поэта» была экстатическим обращением к Богу, отнюдь не всегда долженствующим