продвигаться по служебной лестнице строевого офицера. Но это определяло его отношение к солдатам. Это отношение было хотя и требовательным, но гуманным и солдаты его любили.
Во время войны, когда я уже стал подростков, я был постоянным свидетелем не только горячих, но и резких, и жестких споров за столом у моего деда в Руссе.
Дядя Коля приезжал с фронта и беспощадно спорил, главным образом, с бабушкой, т. е. со своей матерью. Бабка моя была женщиной весьма не глупой, но со всеми недостатками «старорежимной барыни». Была она столбовой дворянкой Тверской губернии, но, после смерти отца, из обедневшей семьи. Кончила она Петербургский Николаевский сиротский институт благородных девиц, вывозили ее со сверстницами выпускного класса в каретах на придворные балы. Она много читала, на трех языках, и до старости сохранила эту привычку. Была она очень религиозна и взгляды ее были крайне правыми. Нужно сознаться, что не претила ей даже погромная газетка доктора Дубровина «Русское знамя». Революцию и революционеров, этих страшных «безбожников» ненавидела лютой ненавистью. А сына своего Коленьку любила, видимо, очень. Хотя женщина она была строгая, сдержанная, всегда подтянутая и чувств своих особенно выражать не любила. Мать мою она, по-моему, не любила.
Не трудно понять трагедию бабки, когда она увидела, что из ее умного красавца Коленьки вдруг получился — безбожник, социалист, революционер. Враг царя и веры православной.
А дядя Коля — молодой артиллерийский полковник — за столом кричал:
— Погодите, покончим с немцами, повернем штыки на Петроград! — и с глубоким возмущением рассказывал, какие безобразия творятся на верхах, в каком положении, благодаря глупости и преступлениям царя и правительства, находится фронт.
Были это 15–16 годы. Войска оставались без боеприпасов и продовольствия, а в тылу творилась вакханалия.
— Всю эту придворную камарилью во главе с царем — сметем с лица земли, — гремел дядя Коля. Именовал он себя социалистом, но, думаю, ни в какой партии не состоял.
Примыкал ли он по своим взглядам к эс-эрам, меньшевикам или большевикам — разобраться мне в ту пору было совершенно невозможно, потому что об этих делах не имел я ни малейшего представления. Но, во всяком случае, в дальнейших действиях своих дядя Коля был последователен. Он принял не только Февральскую революцию, но принял и Октябрьскую.
На фронте солдаты охотно выбирали его председателем фронтовых комитетов — видел я эти групповые фотографии — был он один из немногочисленных старших кадровых офицеров, отдавших свои силы, опыт и знания для создания Красной Армии.
И во время гражданской войны заведовал он артиллерийским снабжением всего Восточного фронта против Колчака.
«Погорел» он, как теперь говорят, с отстранением Троцкого, уже после гражданской войны.
Дядя ушел из армии, поселился в Москве и, кажется, работал бухгалтером. Когда после его смерти я встретился в Москве с вдовой его сына Михаила, она мне кое-что успела рассказать о последних днях его жизни. Она меня уверяла, что у него был тяжелый характер — жили они в одной комнате — тетя Вера уже умерла — дядя и Миша с женой. Молодые спали за занавеской, а дядя Коля, сидя на диване «всю ночь», читал и, следовательно, «всю ночь» жег свет. Молодых это, конечно, мало устраивало.
И еще она мне сказала:
— Любил он говорить, что много сил и трудов положил для установления и укрепления Советской власти.
Тетрадь III, 1960 г.
1.
Общеизвестна своеобразная «полемика» Тютчева с Цицероном.
Но само по себе стихотворение столь великолепно, что я позволю себе прочитать.
