О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

Кемскому, всю жизнь сопутствует видение. В детстве он стал свидетелем того, как во время эпидемии чумы женщина, одетая в черное, с распущенными черными волосами, кинулась с балкона в чумную повозку на труп своего жениха. С тех пор в ответственные минуты жизни (во сне или наяву) видение этой женщины появлялось перед ним, и по выражению ее лица Кемский угадывал, что предстоит ему вскоре: успех или неудача, счастье или беда. В Кемском есть черты, родственные Мышкину. Потомок старинного рода, идеалист и мечтатель, он добр, кроток, чист душой, деликатен и благороден. Один из персонажей называет Кемского «князем из людей, человеком из князей»[57]. Окружающие часто смеются над ним или жестоко его обманывают.

С апрельской записью о черной женщине перекликаются ноябрьские, относящиеся к пребыванию Мышкина в квартире Рогожина после убийства Настасьи Филипповны: «Рогожин вдруг говорит: “Стой, идет кто-то?” – Прислушиваются. – Идет!.. – Отворил дверь. – Иль нет?.. Ходит”.

– Ходит.

– Я притворю дверь.

? NB. В зале привидение» (9; 286–287).

Сравните с финальной сценой «Идиота», включающей близкий к этим наброскам разговор Рогожина (у него, очевидно, уже началось «воспаление в мозгу») с Мышкиным, на которого неотвратимо надвигается сумасшествие (8; 506–507).

Отзвуки «Черной женщины» явственны не только в финале романа. Перед свиданием с Аглаей на зеленой скамейке Мышкин видит много тревожных снов; в одном из них к нему приходит Настасья Филипповна, выражение лица которой говорит о раскаянии и предвещает беду: «Наконец пришла к нему женщина; он знал ее, знал до страдания; он всегда мог назвать ее и указать, – но странно, – у ней было теперь как будто совсем не такое лицо, какое он всегда знал, и ему мучительно не хотелось признать ее за ту женщину. В этом лице было столько раскаяния и ужасу, что казалось – это была страшная преступница и только что сделала ужасное преступление. Слеза дрожала на ее бледной щеке; она поманила его рукой и приложила палец к губам, как бы предупреждая его идти за ней тише. Сердце его замерло; он ни за что, ни за что не хотел признать ее за преступницу; но он чувствовал, что тотчас же произойдет что-то ужасное, на всю его жизнь. Ей, кажется, хотелось ему что-то показать, тут же недалеко, в парке. Он встал, чтобы пойти за нею…» (8, 352).

Эпизод построен по тому же принципу, что и в романе Греча. По выражению лица пришедшей к нему женщины Мышкин, как и князь Кемский, узнает о предстоящем несчастье. Достоевский имеет в виду гибель Настасьи Филипповны под ножом Рогожина и потерю князем любимой им Аглаи. При этом сон так реален, что читатель вместе с Мышкиным почти готов принять его за действительность. Сон повторяется в день прочтения князем писем Настасьи Филипповны к Аглае, чтобы потом до буквальности воплотиться при встрече с Настасьей Филипповной, когда князь возвращался к себе от Епанчиных: «Он пошел по дороге, огибающей парк, к своей даче. Сердце его стучало, мысли путались, и всё кругом него как бы походило на сон. И вдруг, так же как и давеча, когда он оба раза проснулся на одном и том же видении, то же видение опять предстало ему. Та же женщина вышла из парка и стала пред ним, точно ждала его тут. <…> “Нет, это не видение!” <…>

Она опустилась пред ним на колена, тут же на улице, как исступленная; он отступил в испуге, а она ловила его руку, чтобы целовать ее, и точно так же, как и давеча в его сне, слезы блистали теперь на ее длинных ресницах» (8; 381–382).

Как видно из этого отрывка, кроме влияния романа Греча в нем отразились и вновь возникшие в воображении Достоевского ассоциации между героиней «Идиота» и Марией Магдалиной. Настасья Филипповна стремится на коленях поцеловать руку князя – знак поклонения и покаяния. Она долго не встает с колен и не в силах закончить начатой фразы о том, что не будет больше писать Аглае. Она уверена, что навсегда прощается с Мышкиным, потому что, исполняя его волю, должна уехать на следующий день, как он «приказал». Это еще усиливает атмосферу безысходного страдания и отчаяния, характерную для данной сцены. Прием отождествления сна и реальности, видений и действительности – один из главных в «Черной женщине». В произведении Достоевского сны князя, о которых говорилось выше, как и его вещий сон перед вечером в салоне Епанчиных, подтверждают истинность его предвидений и предчувствий. Способность к прозрениям должна была, по замыслу Достоевского, ярко проявляться в личности его «серьезного Дон-Кихота» и «Князя Христа».

Романом Греча навеяна, быть может, запись о Мышкине, сделанная в ноябре, когда планировались страницы, посвященные поискам Настасьи Филипповны и последней встрече с Рогожиным: «Ходил по Петербургу, видения» (9, 285). Она не получила реализации в окончательном тексте, но говорит о том, что Достоевский намечал развитие и в финальных главах «Идиота» этого возвращающегося мотива: вспомним эпизод чтения Аглаей баллады о видении пушкинского «рыцаря бедного», а затем сцену в Павловском вокзале, где перед Мышкиным предстает «видение» Рогожина, и вслед за ним – «чрезвычайное видение» Настасьи Филипповны (8; 205–212; 287–290).

2. Развитие в романе идеи «серьезного Дон-Кихота»

Героя романа Сервантеса Достоевский считал наиболее законченным из прекрасных лиц христианской литературы. 1/13 января 1868 года он писал об этом своей племяннице С. А. Ивановой, почти так же как в черновой записи, говоря о Дон-Кихоте и Пиквике, но более подробно поясняя причину успеха этих образов: «Является сострадание к осмеянному и не знающему себе цены прекрасному – а, стало быть, является симпатия и в читателе». На этой стадии работы были закончены и отправлены в «Русский Вестник» первые пять глав «Идиота». Писатель с волнением отмечал в том же письме: «У меня ничего нет подобного, ничего решительно, и потому боюсь страшно, что будет положительная неудача» (28₂, 251).