О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

она читает всё “Бедного рыцаря”. Аглая, не стыдясь, стала и прочла “Бедного рыцаря”» (9, 269).

Текст стихотворения приводится писателем по семитомному собранию сочинений А. С. Пушкина под редакцией Анненкова, которое имелось у Достоевского[58]. В этой краткой редакции баллада была включена Пушкиным в «Сцены из рыцарских времен». Анненков же, думая, что она введена была туда редакцией «Современника», где «Сцены» были опубликованы в 1837 году, приводит текст баллады и отдельно[59]. Издание Анненкова Лебедев как большую редкость предлагает «за свою цену-с» Лизавете Прокофьевне, говоря, что его «теперь и найти нельзя» (8, 212).

Сцене чтения баллады предшествует интродукция, начинающаяся с возгласа Коли Иволгина: «Лучше “рыцаря бедного” ничего нет лучшего!» Возглас этот – повторение слов Аглаи:

– Я на собственном вашем восклицании основываюсь! – прокричал Коля. – Месяц назад вы «Дон-Кихота» перебирали и воскликнули эти слова… (8, 205).

Введение к сцене строится так, что генеральша Епанчина (а вместе с нею и читатель) начинает «очень хорошо понимать про себя», кто подразумевается под «рыцарем бедным». И только после того, как «шутка» заходит слишком далеко и в душе читателя многократно – при каждом новом упоминании о рыцаре – возникает образ Мышкина, начинается Аглаина «лекция». Из нее становится ясно, что в воображении девушки образы пушкинского героя и Дон-Кихота стоят рядом, во многом даже сливаются. Буквы А. М. D., начертанные на щите рыцаря, являются сокращением латинских слов «Ave Mater Dei» (Радуйся, Матерь Божия). Аглая определяет девиз как «темный, недоговоренный» и заменяет А. М. D. на А. Н. Б., что означает: «Ave, Настасья Барашкова», а потом на Н. Ф. Б. Достоевский специально останавливает внимание читателей на этой замене. Когда Коля Иволгин, не помнящий точно букв девиза и не понимающий его смысла, поправляет А. Н. Б. на А. Н. Д., девушка «с досадой» настаивает на своем: «А я говорю А. Н. Б., и так хочу говорить» (8; 206–207). В неосуществленном варианте эпизода, о котором теперь пойдет речь, Аглая заменяет буквы девиза, вполне понимая его значение.

17 апреля 1868 года Достоевский целый раздел черновых записей озаглавил «РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ». Заметки эти проливают свет на роль пушкинского стихотворения в романе. Я позволю себе привести здесь отрывок из данного раздела, поскольку это даст возможность разместить некоторые строки иначе и тем устранить небольшую неточность, допущенную мной в академическом издании.

Несколько предварительных замечаний. После заголовка: «РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ» – Достоевский отмечает: «Аглая о нем с Князем». Однако сразу после этих слов писателем приводится фрагмент разговора не между Мышкиным и Аглаей, а между Аглаей и одной из ее сестер. Судя по соседним записям, – с Аделаидой. Объяснение же с князем по поводу того, какой любовью («чистою» или нет) он любит Настасью Филипповну, должно было явиться следствием этого разговора сестер Епанчиных. Девушки рассуждают как раз о девизе рыцаря, начертанном на его щите, и Аделаида спрашивает сестру о том, кого же он избрал в дамы своего сердца. Аглая говорит ей, что это могла быть «какая-нибудь самоотверженная мученица». Затем ее разъяснение звучит так: «Может быть, даже… Они ведь читали

Библию». Под многоточием «скрывается» Богоматерь, так как «они», т. е. рыцари, действительно читали Библию, и так как далее Аглаей приводится строка, содержащая эмблему Богоматери, и девушка спрашивает: «Да и кто ж после того может быть: Lumen coeli, Sancta Rosa?»[60] А Аделаида реагирует на ее слова недоверчивой репликой: «Ну уж ты завралась» (9, 263). Вспомним, кстати, что Федор Михайлович хорошо знал латынь. Потому-то угроза рыцаря и поражала «как гром» иноверцев мусульман, что он взывал к Богоматери. Достоевскому это, безусловно, было понятно, как и многим читателям. Они понимали, вероятно, и то, что опущенное постоянно забрало рыцаря – знак данного им Богоматери обета отрешения от мира. Еще на одну деталь такого рода обращает внимание своих слушателей в окончательном варианте эпизода сама Аглая. Она говорит, что «влюбленный рыцарь вместо шарфа даже четки себе повязал на шею» и что чувство его дошло до «аскетизма» (8, 207). Четки – знак молитвенного поклонения. Пушкинский герой носит их вместо традиционного «шарфа красоты», который обычно был такого же цвета, какой преобладал в нарядах избранницы рыцаря[61].

Далее мною приводится интересующий нас отрывок черновой записи Достоевского.

«РЫЦАРЬ БЕДНЫЙ»

Аглая о нем с Князем.

– Может быть, какую-нибудь самоотверженную мученицу, которую можно любить чистою любовью обожания чистой красоты, обожания идеала. Может быть, даже… Они ведь читали Библию. Да и кто ж после того может быть:

Lumen coeli, Sancta Rosa?[62]

Полон чистою любовью,

Н. Ф. Б. своею кровью… – к кому могут относиться эти слова?..

– Ну уж ты завралась (ср.: 9, 263).

В свете вышеизложенного становится ясным, почему Достоевский включил в роман еще одну характеристику пушкинского произведения, которая предваряет декламацию Аглаи. На гневный вопрос генеральши: Растолкуют мне или нет этого “рыцаря бедного”?» – князь Щ. отвечает:

– Просто-запросто есть одно странное русское стихотворение <…>, отрывок без начала и конца (8, 206).