«ревностного христианина», князя Льва Николаевича Мышкина. Я совершенно разделяю мнение Джосефа Франка, который пишет, что трагический конец героя ни в коей мере «не подрывает трансцендентного идеала христианской любви», который князь, пленяя сердца читателей, «старается принести в мир» и полное осуществление которого свыше сил любого земного человека[207]. Чрезвычайно знаменательно, что в том же самом письме к Майкову отражено возрастание веры, углубление духовной жизни Достоевского: он «уверовал иконе», так как опытно
познал высокий, благодатный уровень молитвы.
Это требует некоторого пояснения. Как установила И. А. Битюгова, в период завершения «Идиота» Федор Михайлович побудил Майкова кардинально переделать первую половину стихотворения «Дорог мне перед иконой…», которое было прислано ему в письме от 22 ноября 1868 года[208]. И что еще более важно, – призвал поэта пересмотреть отношение к иконе. По мнению Достоевского, она – не «изуверство» и не нуждается в извинении и оправдании. «Знайте, – пишет он Майкову 11 (23) декабря 1868 года о своей духовной эволюции, – что мне даже знаменитые слова Хомякова о чудотворной иконе, которые приводили меня прежде в восторг, – теперь мне не нравятся, слабы кажутся. Одно слово: “Верите Вы иконе или нет!”» (282, 333). По обоснованному предположению А. С. Долинина, слова об иконе, упоминающиеся здесь писателем, принадлежат не Хомякову, а Киреевскому. Они воспроизведены Герценом в главе XXX четвертой части «Былого и дум». Суть их сводится к следующему: наблюдая в часовне, как люди усердно молились перед чудотворной иконой Богоматери, Киреевский понял, что «это не просто доска с изображением». Он чувствовал, что из иконы струилась «чудесная сила», и объяснил это тем, что икона веками поглощала потоки «молитв людей, скорбящих, несчастных <…>. Она сделалась живым органом, местом встречи между Творцом и людьми»[209]. Достоевского теперь не удовлетворяет такое объяснение причин молитвенного почитания иконы. Побуждая друга своего уверовать в нее по-настоящему, писатель надеется, что тот, быть может, поймет, что ему «хочется сказать; это трудно вполне высказать». Так может писать только человек, который испытал благодатное воздействие Святого Духа, дарованное ему в молитве. Это воздействие познается верующими опытно, и его действительно трудно выразить словами… С отрадным чувством и живейшим интересом вчитываюсь я в работы И.
А. Битюговой, В. Е. Ветловской, Г. С. Померанца, С. И. Фуделя и др., так как в них уделяется внимание отдельным моментам или целым этапам духовного пути Достоевского, который должен стать предметом нового, углубленного исследования.
В Евангелии от Иоанна Достоевский отчеркнул стих 12 седьмой главы: «И много толков было о Нем в народе; одни говорили, что Он добр; а другие говорили: нет, но обольщает народ»[210]. На мой взгляд, эти строки Нового Завета вполне могли подать писателю мысль о введении в роман различных слухов о главном герое. Писатель использует этот прием уже в начале второй части (8; ПО-154), где даже и генерал Епанчин, радуясь полученному князем наследству, говорит между прочим, что «“малый хоть немного и того”, но все-таки стоит того» (8, 153). К этому же приему прибегает автор в конце романа. Перед свадьбой с Настасьей Филипповной, назначенной после «сцены соперниц», история Мышкина распространилась по Павловску в тысяче «разных вариаций», изукрашиваясь скандалами (8, 476). При анализе страниц о посещении князя компанией Бурдовского я поняла, что они являются звеном в целой цепи скандальных эпизодов. Так, развитие действия в первой части романа представляет собою переход от одного скандала к другому: вспомним посещение Настасьей Филипповной, разыгравающей роль кокотки, квартиры Иволгиных и пощечину Гани Мышкину; затем – визит князя к Настасье Филипповне, предложение брака, знаменитую «сцену у камина» и бегство героини с Рогожиным. В третьей части происходит скандал в Павловском вокзале, спровоцированный Настасьей Филипповной. Скандально в большой мере и выступление Мышкина в салоне Епанчиных, поскольку слова оратора, пользуясь евангельским выражением, «не вмещаются» в слушателей[211] и часть присутствующих смотрит на князя «как на помешавшегося» (8, 453). Скандальной атмосферой проникнуты страницы, посвященные неудачному самоубийству Ипполита, предсмертному уходу из дома генерала Иволгина и несостоявшейся свадьбе Мышкина, которая в тексте прямо и названа «скандальной» (8, 477).
Насыщенность «скандалом» как Евангелий, в особенности Иоаннова, так и романа Достоевского, тонко подмечена и обоснована Гвардини, который даже сам термин «скандал» взял из Нового Завета[212]. Наблюдения исследователя тем более ценны, что он, как уже говорилось в первой главе, не знал творческой истории «Идиота». Ему не был известен тот факт, что писатель с удивительным постоянством отчеркивал на тексте четвертого Евангелия мотивы скандала[213]. Разумеется, Новый Завет не был единственным источником вдохновения для широкого развития этой темы в произведении Достоевского. Скандалы являются, например, неотъемлемой составной частью романа приключений, как и некоторых других видов романного жанра. Но мы уже знаем, что влияние на писателя именно новозаветных идей было исключительно сильным.
Основные мысли Гвардини об отражении в этом романе евангельских мотивов скандала переданы Зандером в «Тайне добра». Конечно, читая работы этих авторов, приходится считаться с тем, что оба они ошибочно воспринимают роман как произведение о Самом Христе, о Богочеловеке, а не о христоподобном герое, о чем говорилось и выше. Выделяя самое ценное в работе Гвардини, Зандер обращает внимание на трактовку им конца романа. Она в самом деле глубока и помогает еще лучше понять, почему сам Достоевский тоже необычайно высоко ставил финал «Идиота». В десятой Записной тетради 1876–1877 годов Федор Михайлович назвал окончание романа «сценой такой силы, которая не повторялась в литературе» [214]. К тому же времени относится и другая авторская оценка последних страниц произведения. В подготовительных материалах к первой главе
