О влиянии Евангелия на роман Достоевского «Идиот»

Глебова. В этом «объявлении» (от 16 марта 1718 года) сообщается, что Глебов не принес «никакого покаяния» бывшим при нем в эти часы священнослужителям и только просил Маркела, «чтобы тот сподобил его св. Тайн, кои бы он мог принести к нему каким образом тайно; и в том душу свою испроверг…»[204]. Знание этих исторических сведений помогает читателю понять, почему Ипполит Терентьев так завидует мужеству Глебова, его вере и спокойному отношению к смерти и почему князь Мышкин называет Степана «односоставным человеком» (8; 433).

3. «Я с человеком прощусь»

Слова, выбранные мною для заголовка завершающего раздела главы, который является также и заключением этой работы, произносит Ипполит в последнюю минуту перед попыткой самоубийства. Юноша молча прощается с Мышкиным, глядя ему в глаза, и в то роковое мгновение откликается сердцем на красоту души «Князя Христа» (8, 348). Читатель невольно вспоминает при этом, что и Настасья Филипповна, отправляясь с Рогожиным в Екатерингоф в конце первой части романа, восклицает: «Прощай, князь, в первый раз человека видела!» (8, 148.) Реплики обоих героев восходят к словам Пилата, которые переданы только в любимом Евангелии Достоевского. Они хорошо известны каждому верующему или просто знающему Новый Завет и читаются в церкви во время Страстной недели. Привожу их в контексте, поскольку он дает возможность ощутить атмосферу скандала, окружавшую и гибель Христа, и большую часть Его миссии на земле. Той же атмосферой проникнуты многие страницы «Идиота» и, в частности, последние дни сознательной жизни Мышкина. «Тогда Пилат взял Иисуса и велел бить Его, – рассказывает автор четвертого Евангелия. – И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! И били его по ланитам. Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины. Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им Пилат: се, Человек! Когда же увидели Его первосвященники и служители, то закричали: распни, распни Его! Пилат говорит им: возьмите Его вы и распните; ибо я не нахожу в Нем вины. Иудеи отвечали ему: мы имеем закон, и по закону нашему Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим»[205].

Над VII главой третьей части, в которую введено евангельское восклицание Терентьева, писатель работал в октябре – ноябре 1868 года. В начале октября он принял решение закончить роман сумасшествием главного героя. Прощание Ипполита с «Князем Христом» в определенной степени подготавливает трагическое завершение романа, вызывая у вдумчивого читателя не только сознание подлинной человечности Мышкина, но и скорбные ассоциации, связанные с последними часами земной жизни Иисуса, с Его крестным путем на Голгофу… 4 октября Достоевский внес в подготовительные материалы краткий план второй половины четвертой части, который заканчивается так:

«Рог<ожин> и Князь у трупа. Final. Недурно.

Князь и Н<астасья> Ф<илипповна>. (Двое сумасшедших. В Павловске сбегаются смотреть.)» – (9, 283).

Вероятнее всего, слова: «Князь и Н<астасья>

Ф<илипповна>» – означают здесь пребывание Мышкина подле убитой в Павловске героини, а замечание о сумасшедших относится к князю и Рогожину, как в окончательном тексте. В подробном наброске финальной сцены «Идиота» сделана 7 ноября сходная ремарка в скобках, несомненно, относящаяся к князю и Рогожину: «(Оба стелят постель, оба сумасшедшие)»– 9, 285.

Решение безвозвратно омрачить рассудок главного героя, вероятно, пришло к писателю как озарение, но оно могло подготавливаться несколькими разнородными причинами. Так, мы уже знаем, что при работе над неосуществленной редакцией «Идиота» в воображении Достоевского возникал образ Христа, сведенного с ума муками смертной казни. Потому и сумасшествие «Князя Христа», сраженного злом и бедствиями грешного мира, могло представиться писателю органичным завершением земной судьбы героя. Формированию идеи о таком конце романа способствовало состояние самого Федора Михайловича, страдавшего от припадков эпилепсии и создававшего «Идиота» в трудных обстоятельствах. Приведу в подтверждение этого лишь два-три свидетельства, хотя число их и нетрудно увеличить. Чрезвычайно обеспокоенный слишком медленно продвигающимся писанием романа, Достоевский сообщал А. Н. Майкову из Женевы 9 (21) апреля 1868 года: «3-го дня был сильнейший припадок. Но вчера я все-таки писал в состоянии, похожем на сумасшествие. Ничего не выходит. <…> Приходишь домой в этом грустном и ветреном городе – грустный и чуть не сумасшедший, а дома опять работа и работа неудающаяся» (28₂, 296). За полгода до этого, 6 сентября н. ст. 1867 года, Анна Григорьевна записала в своем женевском дневнике, что Федор Михайлович, еще не оправившись от одного из припадков, опасался, чтобы не случилось другого, и «толковал, что не миновать сумасшедшего дома». Обратно ситуации Мышкина, отправленного опять в Швейцарию в «Заключении» романа, Достоевский просил жену не оставлять его за границей, если он потеряет рассудок, а перевезти в Россию[206].

В романе отразились и глубоко личные переживания Федора Михайловича более ранней поры. Страстно влюбленный в М. Д. Исаеву, он писал своей будущей жене, что «умрет», лишившись ее (ср. со словами Мышкина, потерявшего Аглаю: 8, 484). В письме к А. Е. Врангелю от 23 марта 1856 года есть строки: «Я погибну, если потеряю своего ангела: или с ума сойду, или в Иртыш!» (28₁, 213). Сумасшествие же Мышкина вызвано потерей обеих женщин, столь дорогих его сердцу!

Из письма А. Н. Майкову от 11 (23) декабря 1868 года мы знаем, что Достоевского удовлетворяло трагическое завершение романа. Он выражал уверенность, что, «поразмыслив», читатели согласятся с ним, что «так и следовало кончить» (28₂, 327). Читатели должны, по-моему, понять и почувствовать сердцем, что так же, как зовет нас к покаянию и духовному преображению крестная смерть Спасителя, зовет к ним и помрачение рассудка