Русская литература для всех. Классное чтение! От Блока до Бродского

прозаических подробностей, столь же символически-неопределенно, хотя и очевидно угрожающе:

И страшные мне снятся сны:
Телега красная,
За ней – согбенные – моей страны
Идут сыны.
<… >
Пурпуровый маша рукой беспалой
Вопит калека, тряпкой алой
Горит безногого костыль,
И красная – до неба – пыль.

(«Взятие Крыма», ноябрь 1920)

Но в одном из итоговых стихотворений книги Цветаева пытается встать «над схваткой», увидеть в происходящем не правоту белых или красных, а национальную – и материнскую – трагедию.

Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!
То шатаясь причитает в поле – Русь.
Помогите – на ногах нетверда!
Затуманила меня кровь-руда!
<…>
Все рядком лежат —
Не развесть межой.
Поглядеть: солдат.
Где свой, где чужой?

Белый был – красным стал:
Кровь обагрила.
Красным был – белый стал:
Смерть побелила.
<…>
И справа и слева
И сзади и прямо
И красный и белый:
– Мама!

(«Ох, грибок ты мой, грибочек, белый груздь!..», декабрь 1920)

С. Я. Эфрон, к которому был обращен «Лебединый стан», остался жив и прошел обычный путь офицера белой гвардии, знакомый многим хотя бы по пьесе М. А. Булгакова «Бег»: эвакуация из Крыма после разгрома Врангеля, лагерь для перемещенных лиц в Константинополе, попытка устроить новую жизнь в Европе. В конце концов он оказался в Чехии, поступил в университет и позвал жену и дочь к себе (путь в Россию для него был закрыт).

«Я на красной Руси / Зажилась – вознеси!» – закончила Цветаева одно из стихотворений «Лебединого стана» («Об ушедших – отошедших…», октябрь 1920). В мае 1922 года, простившись с Москвой, она с дочерью через Берлин, где пришлось задержаться на несколько месяцев, уезжает в Чехию. Начинается семнадцатилетняя жизнь в эмиграции.

«После России» (1928) – так называется последняя изданная ею книга.

ПОСЛЕ РОССИИ: ЗА ВСЕХ – ПРОТИВУ ВСЕХ!

Свидание с чудесно обретенным мужем не было безоговорочно счастливым. Преданность Цветаевой семье сочеталась со страстностью: она очаровывалась новыми людьми, обрушивала на них свою – чаще всего заочную – любовь, потом разочаровывалась, шла на разрыв, возвращалась к «дорогой несвободе», чтобы через какое-то время найти новую пищу для души.

Главным эпистолярным романом Цветаевой стала переписка 1926 года с любимым Пастернаком и не менее любимым австрийским поэтом Р. М. Рильке (1875–1926). Рильке вскоре умер, о чем Цветаева узнала с опозданием. Переписка с Пастернаком обрывается по его инициативе. Цветаева тоже опасалась «катастрофы встречи»: высокий стиль заочных отношений мог быть разрушен грубой реальностью.

Так и случилось. Они увиделись в Париже лишь через девять лет, но это свидание оказалось (или показалось?) невстречей, как скажет сама Цветаева. «Я, когда люблю человека, беру его с собой всюду, не расстаюсь с ним в себе, усваиваю, постепенно превращаю его в воздух, которым дышу и в котором дышу, – и всюду и в нигде, – признается Цветаева близкой знакомой. – Я совсем не умею быть вместе, ни разу не удавалось. Умела бы – если бы можно было нигде не жить, все время ехать, просто – не жить. <…> Когда я без человека, он во мне целей – и цельней. <…> Знаете, где и как мне хорошо? В новых местах, на молу, на мосту, ближе к нигде, в часы, граничащие с никоторым. (Есть такие.)» (С. Н. Андрониковой, 15 июля 1926 г.).

Таких часов в жизни Цветаевой было все меньше. В 1925 году родился сын, которого назвали Георгием (домашнее прозвище Мур). Закончив университет, С. Я. Эфрон так и не смог найти работу в Чехии. Унизительная бедность и надежды на лучшее толкают семью на переезд во Францию.

Но, появившись в «русском Париже», Цветаева быстро обнаруживает свою чуждость ему. Непримиримые русские эмигранты (вроде семейства Д. С. Мережковского – 3. Н. Гиппиус) видят в ней «агента Москвы». После публикации в 1928 году в одной из газет приветствия приехавшему в Париж В. Маяковскому, Цветаеву перестают печатать главные эмигрантские издания. Новые стихи, поэмы, мемуарная и автобиографическая проза, критические статьи, как и когда-то в юности, остаются в письменном столе.

Еще в Москве Цветаева написала стихотворение, в котором в очередной раз дала, предсказала формулу своей судьбы: «Под свист глупца и мещанина смех – / Одна из всех – за всех – противу всех!» («Роландов рог», март 1921).

Все чаще она начинает ощущать одиночество даже в собственном доме. Разлом завершившейся гражданской войны проходит прямо через ее семью. Один из героев романтического «Лебединого стана» начинает полемику с автором. Дочь А. С. Эфрон через много лет рассказывала: «В годы гражданской войны связь между моими родителями порвалась почти полностью. <…> Пока, по сю сторону неведения, Марина воспевала „белое движение“, ее муж, по ту сторону, развенчивал его, за пядью пядь, шаг за шагом и день за днем. <…> Помню один разговор между родителями вскоре после нашего с матерью приезда за границу: „…И все же это было совсем не так, Мариночка“, – сказал отец, с великой мукой все в тех же огромных глазах выслушав несколько стихотворений из „Лебединого стана“. – „Что же – было?“ – „Была братоубийственная и самоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом; было незнание, непонимание нами народа, во имя которого, как нам казалось, мы воевали. Не „мы“, а – лучшие из нас. Остальные воевали только за то, чтобы отнять у народа и вернуть себе отданное ему большевиками – только и всего. Были битвы за „веру, царя и отечество“ и, за них же, расстрелы, виселицы и грабежи“. – „Но были – и герои?“ – „Были. Только вот народ их героями не признает. Разве что когда-нибудь жертвами…”» (А. С. Эфрон. «Страницы воспоминаний», 1973).

В тридцатые годы позиция С. Я. Эфрона становится более радикальной. Он активно участвует в движении «возвращенцев», эмигрантов, которые хотели