Достоевский и его парадоксы

потому его Высокое и Прекрасное превращается в «Высокое и Прекрасное». Иными словами, его позиция в неисчислимое количество раз сложней и безысходней, чем позиция героя Сервантеса. И все-таки, зная, как он комичен, нелеп, гротескен, насколько его позиция безысходна, он выходит на битву за Высокое и Прекрасное против низости жизни.

Более того, поскольку Дон Кихот безумен, у него полностью отсутствует самоосознание, и поскольку у него отсутствует самоосознание, его действиям ничего не стоит быть бескорыстными и благородными. Между тем герой Достоевского знает себя, а коли знает, то знает и то, что ищет одержать победу Высокого и Прекрасного над низкой реальностью, небескорыстно включив себя в эту победу, что заведомо обесценивает ее ценность. Вот почему он ни над чем так беспощадно не издевается в себе, как над своей эгоистичностью. У людей низкой жизни эгоистичность – это естественная часть их натуры, они над ней не задумываются, но совсем другое дело с героем повести. И все-таки, даже зная все это, он все равно выходит на борьбу за принципы Высокого и Прекрасного!

* * *

Дома я, во-первых, всего больше читал. Хотелось заглушить внешними ощущениями все беспрерывно внутри меня накипавшее. А из внешних ощущений было для меня в возможности только одно чтение.

Так начинается эпизод в «По поводу мокрого снега». Через несколько абзацев герой, издеваясь над собой, расскажет нам, как забивается в угол и мечтает месяцами кряду, по-детски мечтает – тут и знаменитое озеро Комо, тут и Папа римский, тут и сам молодой человек, который идет босой в Рим, тут и миллионы людей, следящие за ним, затаив дыхание, – но все, что скажет нам этот человек, будет самоиздевающаяся аллюзия на уже прочитанную литературу Высокого и Прекрасного, а в приведенных начальных фразах заключено другое: тут чтение есть нечто посредственное, то есть вторичное, призванное не возбудить фантазии, но, наоборот, заглушить что-то накипавшее в человеке до всего – в том числе и до чтения, до фантазий. Тут мы имеем дело с психикой, которая одержима каким-то внутренним беспокойством, и это беспокойство служит катализатором действий героя в эпизодах, когда герой против здравого смысла, против собственных доводов и рассуждений выходит на бой с людьми низкой реальности жизни. Что-то побуждает его выступать на этот бой, и это что-то не имеет отнощения к Высокому и Прекрасному, вычитанному из книг, потому что оно сидело в нем еще до чтения книг. Герой Достоевского достаточно ясно представляет себе заранее, что произойдет с ним, если он сделает то-то и то-то – и все-таки он бросается делать эти самые то-то и то-то, не ожидая от своих действий ничего хорошего.

Какая-то сила подвигает его к этому – сила, не имеющая ничего общего с разумом, логикой, здравым смыслом, какая-то идея-фикс.

Эта идея-фикс имеет много общего с идеей-фикс Дон Кихота. Обоих этих персонажей объединяет некий этический и моральный идеал (идеал Высокого и Прекрасного). Но Дон Кихот беззаботен в своей оторванности от действительности, подпольный же человек знает иронию своего положения между идеальным и реальным.

Раз, проходя ночью мимо одного трактиришка, я увидел в освещенное окно, как господа киями подрались у биллиарда и как одного из них в окно спустили. В другое время мне бы очень мерзко стало; но тогда такая вдруг минута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и до того позавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: «Авось, дескать, и я подерусь, и меня тоже из окна спустят».

Герой совершает одну из своих ночных украдочных прогулок, вокруг темно, он в своей прогулке одинок, и вдруг будто вспыхивает перед ним яркий экран телевизора, и в телевизоре он видит, как два господина дерутся киями. И его замечание «в другое время мне бы очень мерзко стало» любопытно: нормальный человек нормальной жизни скорей всего посмотрел бы на эту драку с невольным любопытством. Кто же не любит смотреть на драки, если они совершаются не слишком близко и не грозят тебе опасностью? Но герой Достоевского реагирует иначе. Разве в литературе Высокого и Прекрасного возможны такие драки? Там рыцари бьются на турнирах, там мушкетеры фехтуют на дуэлях, там Дон Кихот сражается с мельницами. Там существует честь, там существует код чести, там чудеса, там леший бродит, русалка на ветвях сидит! Там, там, но не здесь, не здесь (не в России то есть)!

И тем не менее

…такая вдруг минута нашла, что я этому спущенному господину позавидовал, и до того позавидовал, что даже в трактир вошел, в биллиардную: «Авось, дескать, и я подерусь, и меня тоже из окна спустят».

Молодой человек готов совершить свой первый подвиг. Он готов любой ценой войти в общение с обществом людей, на которых он так нелепо не похож, а коль скоро, контакт с людьми рано или поздно закончится катастрофой, то уж пусть лучше тогда из окна выбрасывают: это хотя бы что-то докажет. Его мазохизм, как ни крути, рождается от несовпадения его идеалистических фантазий с реальностью жизни – несовпадение, на которое он так остро реагирует.

Но ничем обошлось. Оказалось, что я и в окно-то прыгнуть не способен, и я ушел не подравшись. Осадил меня там с первого же шагу один офицер. Я стоял у биллиарда и по неведению заслонял дорогу, а тому надо было пройти; он взял меня за плечи и молча, – не предуведомив и не объяснившись, – переставил меня с того места, где я стоял, на другое, а сам прошел как будто и не заметив. Я бы даже побои простил, но никак не мог простить того, что он меня переставил и так окончательно не заметил. Черт знает, что бы дал я тогда за настоящую, более правильную ссору, более приличную, более, так сказать, литературную!.. Струсил я тут не из трусости, а из безграничнейшего тщеславия. Я испугался не десяти вершков росту и не того, что меня больно прибьют и в окно спустят; физической храбрости, право, хватило бы, но нравственной храбрости