Достоевский и его парадоксы

смеху зачисляет и себя самого в умные романтики: «Широкий человек наш романтик и первейший плут из всех наших плутов, уверяю вас в том… даже по опыту… Я, например, искренне презирал свою служебную деятельность и не плевался только по необходимости, потому что сам там сидел и деньги получал»…

Но все-таки, несмотря на свой всепронизывающий юмор, подпольный человек остается несвободен. Если бы он был действительно свободным человеком, он не стал бы мыслить сравнениями. Та «многосторонность» русского умного романтика, над которой он издевается, в высочашей степени присуща ему самому, хотя и на другом уровне и в другом контексте. Когда он говорит о беспринципности русского романтика, он смотрит на него «европейским» взглядом, то есть взглядом глупого романтика типа Шиллера или Гюго, для которого Высокое и Прекрасное вещи незыблимые. А когда он издевается над глупым романитком, он смотрит на него с точки зрения романтика умного, для которого все это «Высокое и Прекрасное» только сентиментальная болтовня, под прикрытием которой обделываются практические вещички. Но весь ужас подпольного человека, вся его мука состоит в том, что умный и глупый романтики живут внутри него самого и раздирают самое его существо до основания. Мышление парадоксами это мышление навыворот, расщепление одного на два и оборотный взгляд со второго на первое. Уникальность иронии подпольного человека в данном «отступлении» состоит в том, что она в свою очередь раздваивается надвое, и ты перестаешь быть уверенным в том, что понимаешь, на что направлена эта ирония и что нет ли здесь иронии во поводу иронии… то есть не выходит ли здесь та самая «бурда», на которой заканчиваются, как жаловался в первой части повести подпольный человек, все его рассуждения. Подпольный человек говорит, что он мыслит, и это значит то, что каждую причину он находит следствием другой, лежащей под ней, более изначальной причины, и так далее, до бесконечности. То есть, согласно подпольному человеку мыслить значит доказывать относительность всякого абсолюта, всякой «разрешающей» стены, то есть находить, что все понятия добра и зла, все категорические императивы, вся метафизика – это всего только воспитанные в человеке веками и веками культуры относительности – ну да, немудрено такому человеку в отчаянной попытке избавиться от подобного «дьявольского» знания броситься в противоположную сторону, в раздирающие душу покаяния, в самобичевание, а также – это главное – в поиски во внешнем мире иных, более цельных, народных людей, к которым он мог бы прильнуть душой и хоть как-то успокоиться…

Глава 13 Герой «Записок» и офицер из биллиардной

Вторая часть «Записок из подполья» состоит из трех эпизодов – эпизода в биллиардной, эпизода обеда с бывшими однокашниками и эпизода встречи с проституткой Лизой. В этих эпизодах в нарастающей последовательности повторяется и повторяется мотив столкновения низкой реальности жизни со сферой Высокого и Прекрасного. Герой умеет существовать в сфере Высокого и Прекрасного, которая, увы, при столкновении с реальностью жизни проявляет себя полностью оторванной от низкой реальности и потому теряет серьезность, становится «Высоким и Прекрасным» в кавычках. Во всех трех сценах герой хочет реализоваться в жизни на основе Высокого и Прекрасного, которые близки его душе, он хочет победить низкую реальность при помощи Высокого и Прекрасного, но, коли низкая реальность ничего не знает о Высоком и Прекрасном, то Высокое и Прекрасное становятся всего только «Высоким и Прекрасным» – чего будет стоить тогда его победа, даже если она ему удастся?

Вот дилемма будущего подпольного человека, вот, как когда-то говорилось, «дурная реальность» и, как говорится теперь, абсурдность его ситуации, которая разрешится только тогда, когда он откажется от реальной жизненной борьбы, примирится с тем, что он не приспособлен к жизни в мире людей и уйдет в подполье писать свои записки.

Для ясности выстрою пары, как они существуют в сознании подпольного человека и, следовательно, в идейной структуре «Записок»:

1. Высокое и Прекрасное адекватно добру и злу (то есть оно осуществляется в системе ценностей добро-зло, справедливость-несправедливость, честность-бесчестие и т. д. и т. п.)

2. Реальность низкой жизни адекватна чему угодно, только не Высокому и Прекрасному. Но низкая жизнь тем выигрывает в поединке с Высоким и Прекрасным, что она реальна и в ее реальности таится какая-то непонятная истина. Истина как будто должна содержаться в системе ценностей добро-зло (истина должна содержаться в Христе), а между тем, выходит даже как будто наоборот – и это герою невыносимо.

Герой знает, что со всем своим Высоким и Прекрасным, а также всем своим умом он по отношению к реальной жизни не нормален – нелеп, смешон, гротескен, что у него «куриное сердце», что он уязвим, нервен и потому поневоле зол, точней, истеричен, а главное, что он слишком самоаналитичен и самокритичен, между тем как люди реальности жизни каким-то образом в своей нормальности цельны и беззаботны в незнании самих себя, легки, смешливы, дерзки, даже порой добры, даже если глупы, неразвиты и «развратны».

И это невыносимо. Поэтому герой, несмотря на то, что он знает, как он нелеп, смешон, гротескен, выходит на борьбу с низкой реальностью жизни – тут- то и возникает соблазн сравнить его с Дон Кихотом, несмотря на то что своими самоописаниями он делает все возможное, чтобы уничтожить в нас такой соблазн. А между тем такое сравнение вполне корректно – ив одном и в другом случае идет речь о некоем рыцаре (даже если комическом «рыцаре») Высокого и Прекрасного, который вступает в гротескный поединок с низкой реальностью жизни, от которой его идеалы так оторваны.

Разумеется, герой Достоевского не Дон Кихот. Испанский Дон был безумен, а герой Достоевского умен, даже на свою беду слишком умен. Но главное не это, а то, что Дон Кихот не сомневался в Прекрасном и Высоком и ничего не знал о низкой реальности, а молодой человек знает о низкой реальности, и