Достоевский и его парадоксы

такого рода сарказм мог бы тоже вызвать у читателя чувство восхищения.

Но к моменту произнесения монолога подпольный человек так последовательно и подробно выставлял наружу свою гротескность, что полностью девальвировал себя в глазах читателя, так что единственное доброе чувство к себе, которое он может вызвать, будет чувство до зажмуренности глаз жалости к нему: ой, ой, опять! глаза бы наши не глядели!

– Неужели ж вы думаете, – заносчиво и с пылкостию ввязался Ферфичкин, точно нахал лакей, хвастающий звездами своего генерала барина, – неужели вы думаете, что Зверков нас пустит одних платить? Из деликатности примет, но зато от себя полдюжины выставит.

Ферфичкин единственный, кого герой третирует как карикатурную, вроде себя самого, личность. Однако даже здесь он промахивается, потому что никто в комнате не замечает в Ферфичкине то, что замечает герой. Вот и Трудолюбов не видит ничего лакейского в реплике Ферфичкина: «– Ну, куда нам четверым полдюжины, – сказал Трудолюбов, обратив внимание только на полдюжину» (герой как будто специально оттеняет свою реплику репликой Трудолюбова, чтобы показать преувеличенность своих претензии). Герой описывает Трудолюбова «личностью незамечательной», глупым, хоть и «довольно честным парнем… преклоняющимся перед всяким успехом и способным рассуждать только об одном производстве». Но в течение обеда Трудолюбов выглядит весьма достойно, всякий раз защищая героя. Например, когда становится известно, что Симонов не уведомил героя об отсрочке обеда: «– Не только нелепо, а и еще что-нибудь, – проворчал Трудолюбов, наивно за меня заступаясь. – Вы уж слишком мягки. Просто невежливость». И этот же Трудолюбов не менее достойно, сбрасывая на алкоголь, а не на «отвратительные» черты характера, выговаривает герою, когда тот совсем становится бестактен: «Вы уж о сю пору пьяны… Да, конечно, бросить его! Ведь совсем уж пьян!».

Две диаметрально противоположные силы толкают героя Достоевского на безумие участвовать в товарищеском обеде. Первая это та, что он по- прежнему надеется (как в воображаемом письме к офицеру), что ему «подчинятся», признавая его преимущество как представителя сферы «Высокого и Прекрасного» (но при этом – что принимается по молчаливому уговору – они в корне изменят свое мировоззрение и обратятся в веру в добро и зло). Другая сила состоит в том, что ему хочется присоединиться к «они-то все» именно потому, что они представители общества, поклоняющегося силе. Первое желание он выговаривает непрерывно, оно не представляет секрета. О втором желании он не говорит ни слова, и может показаться, что я его выдумываю. Но эстетика Достоевского уникальна своей парадоксальностью, что значит подспудностью. В защиту своего довода я выставляю факт того, как Достоевский описывает школьных приятелей в реальности жизненного действия, с одной стороны, и своего героя – с другой. Если бы подпольный человек не видел себя в худшем свете, чем своих однокашников, он никогда не стал бы так над собой издеваться. Вот он, представитель веры в Высокое и Прекрасное, и вот они, представители веры во всемогущество силы. В мыслях и на словах (в сфере идеального) он выходит выше них, но когда дело доходит до жизненной реальности (до литературной конкретности), они выходят куда лучше него. Подпольный человек описывает себя литературно (создавая свой образ в сцене обеда с однокашниками); Но несмотря на то, что он так саморефлексивен, он, как хтонический человек, как Эдип, не умеет знать о себе главного: насколько он больше верит в «литературу» (в жизненную конкретность всеобщности) и насколько меньше верит в чистую мысль, в идеал индивидуальности. Или, скорей всего, с одинаковой страстью одновременно верит и в одно и в другое.

Глава 15 Обман проститутки Лизы литературой

Софья Андреевна Толстая не без злорадства записала в дневнике, как приехал однажды навестить Толстого один румын, который, прочитав «Крейцерову сонату» в девятнадцать лет, оскопил себя, оставил все, стал жить на нескольких десятинах земли, кормясь тем, что земля производит. И с каким изумлением он увидел, в какой роскоши живет сам Учитель.

Этот пример с толстовцем-румыном мне кое-что напоминает… Я тру рукой лоб и вдруг хлопаю той же рукой по тому же лбу: ну конечно! Эпизод из второй части «Записок из подполья» – вот что он мне напоминает\ Как герой, переспав с проституткой, из нечистой совести начинает толкать полуфальшиво-полуискренне романы с целью подействовать на ее моральное чувство, и как он достигает цели, и чем это все заканчивается. Здесь есть то же самое: высокое искусство служит мгновенному идеальному порыву только для того, чтобы реальность этот порыв сокрушила, обнаружив, как искусство может обманывать.

Сюжет столкновения в публичном доме изначально ироничен: каковы люди, которые сталкиваются в нем? С одной стороны, это наш герой, про которого мы знаем, что он лишен самоутвердительной воли, малейшего чувства гордости, самоуважения, то есть лишен какого бы то ни было чувства свободы, кроме одного – свободы романтических фантазий. С другой стороны, это молодая женщина Лиза, про которую мы почти ничего не знаем кроме того, что она была бедна, но «честной бедности» предпочла публичный дом, где ее кормят и одевают, где она прилично зарабатывает, но где она продала за такую сравнительно обеспеченную жизнь свою свободу воли.

Итак, вот женщина, которую наш герой – в последний раз в повести – пытается перетянуть из сферы низкой реальности в сферу Высокого и Прекрасного без кавычек, и таким образом утвердить свое превосходство, как представителя Грааля Высокого и Прекрасного, эдакого Дон Кихота или эдакого Лоэнгрина, рыцаря без страха и упрека. Но каким образом ему это сделать: у Дон Кихота было копье, у Лоэнгрина был меч, а что есть в руках у нашего героя, какое оружие? Только одно: литература, «литературный язык».

Он чувствует, что тут у него есть реальный шанс на победу, потому что он в первый раз сталкивается с человеком, на порядок большим рабом, чем он