взбудораженную мою голову, что роли ведь теперь окончательно переменились, что героиня теперь она, а я точно такое же униженное и раздавленное создание, каким она была передо мной в ту ночь…». Действительно, если он теряет свой угол, в котором царят правила Высокого и Прекрасного и в котором он сам царит как их высокодостойный представитель, если
Вот почему реплику героя, что теперь Лиза стала романтической героиней, невозможно переоценить. Эта реплика глубоко иронична, потому что она указывает на парадокс ситуации. До сих пор романтика в повести высмеивалась, обитая на берегу озера Комо, но сейчас она вдруг реализуется в самом что ни на есть низко-реалистическом месте, публичном доме, и
Важно отметить, что в сюжете раскаивающейся проститутки нет ничего от натурального реализма. Зайдите в любой даже не слишком известный музей изобразительного искусства и вы обязательно увидите на стене хотя бы одно изображение Лизы, и именно в момент, когда она со слезами преображается, – только на картине ее зовут Марией Магдалиной. Преображение Лизы – это не «характерная» жизненная история и даже вообще не «история», это миф христианской цивилизации, неизвестно когда возникнувший, но официально санкционированный в шестом веке папой Григорием Великим и ставший с тех пор символом (и одновременно стереотипом) метафизики христианской сентиментальной романтики (новейшие исследования раннехристианских текстов не находят ни малейшего подтверждения реальности этого мифа).
Итак, несмотря на то, что с момента прихода Лизы герой находится в истерическом состоянии, ироническая двойственность ситуации не избегает его, и он чувствует (хотя не говорит этого прямо), насколько с точки зрения реализма ненатурально перемещение проститутки Лизы из области низкой реальности жизни в область романтики и насколько неестественна для него потеря его единственного убежища в области романтики, где он был рыцарь, даже если без меча и копья. Невыносимость для него этой ситуации: все перевернулось, а между тем он-то сам в смысле романтизма не может измениться, стать, как его школьные товарищи, почитателем системы отсчета, в которой царят ценности воли к власти, то есть преамбула голой силы. Кто виноват в этом? Конечно, он сам виноват, зачем так необдуманно и так «сантиментально», как он называет, давеча повел себя? «Ведь нападет же такое бабье растройство нервов» – удивляется он, но фальшиво удивляется: мы прекрасно знаем, что вся его жизнь состоит из таких «бабьих расстройств нервов» и что здесь вовсе не субъективное расстройство нервов, но объективные попытки утвердить свою личность посредством утверждения преамбулы системы ценностей Добра и Зла над системой Воли к Власти.
Но на этот раз он зашел слишком далеко. Ему казалось, что он потерпел ужасное поражение в сцене обеда с бывшими однокашниками, но на самом деле это еще были цветочки, это еще не было истинное поражение: пусть те люди отвергли его, но они отвергли его вместе с его Высоким и Прекрасным, то есть он остался при своей цельности. Но в поединке с проституткой Лизой произошло кардинально иное. В предыдущей главе я говорил, что монолог, с которым герой обращается к проститутке, написан истинно художественно, а не звучит «туго, выделанно», как он сам фальшиво спешит заверить нас. Но я все-таки не отдал должное степени художественности этого монолога – и именно с точки зрения самого что ни на есть натурального реализма. Тон задается уже с первых слов: «Сегодня гроб выносили и чуть не уронили», и детали, создающие настроение, следуют безошибочно одна за другой: «Грязь такая была кругом… Скорлупа, сор… пахло… мерзко было…». Далее следуют болотная почва, вода в могилах, в которую гладут гробы, умершая от чахотки проститутка, смеющиеся извозчики и солдаты, что собираются помянуть проститутку в кабаке, и так далее и так далее. Какова разница между фантазиями «в углу» с нелепыми, действительно «выделанными», чисто книжными деталями насчет папы римского и озера Комо, какова разница между претенциозными попытками превозносить Высокое и Прекрасное в компании однокашников и тем словесным
И все-таки, как бы он ни говорил реалистично, его речь несет в себе назидательную романтическую подкладку. И – с другой стороны – как бы он хвастливо ни оговаривался, что его увлекает игра, что он просто желает утвердить свое превосходство над этой нижайшей из нижайших женщин, он говорит отнюдь не холодно и отстраненно, он разгорячился и начинает пропагандировать самые свои выношенные «идейки». Как опытный религиозный проповедник, он начинает разговор со смерти, краеугольного камня, на котором покоятся все религии. Попугав девушку («девку») различными вариантами ожидающей ее смерти, он переходит к анализу пропащести ее жизни в системе ценностей Воли к Власти и, наоборот, привлекательной возможности жизни для нее в системе ценностей Добро и Зло. Повторяю, он умеет говорить об этой жизни вполне реалистически («А с любовью и без счастья можно прожить. И в горе жизнь хороша, хорошо жить на свете, даже как бы не жить… человек только свое горе любит считать, а счастья своего не считает… ведь как бы ни было в семье худо – всё отец с матерью, а не враги, не чужие. Хоть в год раз любовь тебе выкажут…»), но его красноречие все равно это красноречие проповедника.
