Достоевский и его парадоксы

хохота переворот, когда романтика «угла» с берега озера Ком о переместилась в публичный дом.

Буквально то же самое произошло между Толстым и его румынским последователем: румынский последователь прочитал «Крейцерову сонату» и, перенесясь из реальной жизни в область Высокого и Прекрасного, оскопил себя. «Крейцерова соната» это великое литературное произведение, но это всего только литературное произведение, то самое Высокое и Прекрасное, которого недаром интуитивно чуждаются люди реальной жизни, воплощенные в «Записках из подполья» в образах однокашников героя. «Записки из подполья» – тоже великое литературное произведение, только оно идет несравненно дальше «Крейцеровой сонаты», заранее предугадывая ситуацию с оскопившим себя румыном и издевательски указывая Высокому и Прекрасному на положенное ему его искусственное место: берег озера Комо.

Нет ничего более «ужасного» и «страшного», как любят говорить выспренные люди, чем явление в русской культуре «Записок из подполья». Софья Андреевна сделала лукавую запись насчет румына, а как сам Лев Николаевич реагировал на этого человека? Я пытался найти соответствующую запись в его дневниках, но не нашел. В отличие от не совсем здорового психически героя «Записок» Толстой был истинно здоровый психически человек – до той же степени здоровости, как те самые ослы, на которых нападает подпольный человек, – и потому, я думаю, он должен был над этим несчастным румыном внутри себя посмеяться и отмести, забыть его, угадав в нем экзальтированную сдвинутость, которую здоровые люди всегда слегка презирают в нездоровых. Но с другой стороны, Толстой тоже ведь пришел к отрицанию художественного творчества, усмотрев в нем ту же искусственность, что и герой Достоевского, но только именно как здоровый осел, весьма нетонко, вообще отвергая берег озера Комо, про который Достоевский все-таки знал, что он нужен людям для чувствительной экзальтации и прочих подобных вещей («над вымыслом слезами обольюсь»).

Итак, вот что сделало с героем Достоевского преображение Лизы: он узнал свое «я» до иной, самой глубокой степени. Он окончательно узнал, что на самом деле относится серьезно не к себе, а именно к «миру всех», то есть относится куда серьезней к людям системы ценностей Воля к Власти, а не системы Добро-Зло – недаром он рисовал Симонова выше себя. Так что, выходит, ему действительно чай пить и фантазировать, а миру хоть проваливаться в тартарары. Когда он в горькой истерике объявляет это откровение пришедшей к нему Лизе, оно и для него откровение, раньше он думал совсем иначе.

Если бы «Записки из подполья» писал Толстой, на этом действие повести бы закончилось. Но что же сталось бы тогда с возможностью облиться слезами над вымыслом? Кто и когда обливался слезами над вымыслами Толстого? Вот почему кликуши всех времен и народов равнодушны к Толстому и молятся на Достоевского: что еще может дать такую возможность облиться слезами, как не последняя сцена повести, которая для того и пишется в совершенно иной манере, чем писалась до сих пор повесть – именно аляповатой романтической манере со всеми присущими отжившему к тому времени романтизму условностями. У Достоевского не было способности к жесткой цельности Толстого, но у него была несравненная способность к бездонной и отнюдь не слишком доброй иронии. Реалистический метод письма повести до момента преображения Лизы реализуется через в основном реалистическое восприятие героем событий, людей и самого себя, и тогда романтика обитает на реалистически положенном для нее береге озера Комо. Но как только этот берег перемещается в публичный дом, романтизм героя перемещается в реальность его столкновения с пришедшей Лизой, и герой более не способен видеть происходящее сквозь призму реализма, но только сквозь призму самого что ни на есть условного романтизма.

Толстой бы это сразу отметил. Он отметил бы, что проститутки типа Лизы – это женщины, попавшие в капкан материальной жизненной необходимости и поплывшие по течению, то есть пошедшие по легкому пути заработка, что у них нет независимости характера, способности независимо и решительно поступать. Но что все равно, даже учитывая пассивность характера Лизы и учитывая, что она в публичном доме недавно, романтизм ее обращения с точки зрения натурального реализма неправдоподобен и взят напрокат из арсенала романтических стереотипов христианской культуры. Толстой вероятно бы отметил, что проститутка, после того, как она выполнила свою работу и отработала заплаченные ей деньги, не станет добровольно выслушивать назидательно-враждебный монолог со стороны клиента. Если вы ее расположите разговором, полным симпатии, тогда дело другое, тогда что-нибудь еще может выйти. Поэтому, хотя монолог героя искусен и реалистичен в деталях, он существует сам по себе (принадлежит герою, принадлежит Достоевскому), а проститутка Лиза существует сама по себе, и ее реакция на этот монолог изначально нереалистична – ни во внешнем, ни в самом что ни на есть внутреннем смысле этого слова.

Да, Толстой с несомненным сожалением отметил бы, что если до обращения Лизы стилистику «Записок» можно сравнивать со стилистикой, например, «Красного и черного», то с момента появления Лизы ее следует сравнивать со стилистикой «Трех мушкетеров» или «Ожерелья королевы».

С момента, когда на следующее утро после встречи с Лизой герой просыпается, им овладевает особенное, небывалое до тех пор состояние притиснутости к реальности жизни, невозможности уйти в облегчающие фантазии в романтическом углу. Обратим внимание, что, как только он решает, что Лиза скорей всего не придет, он тут же начинает фантазировать в старой, привычной манере:

Прошел, однако ж, день-другой, третий – она не приходила, и я начинал успокаиваться. Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже начинал иногда мечтать и довольно сладко: «Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю…»…одним словом самому подло становилось, и я кончал тем, что дразнил себя языком.

Хоть он почему-то уверен, что она «должна прийти вечером и именно в семь часов», так что после девяти часов можно успокоиться, все равно лизино присутствие в его жизни слишком «рядом», слишком реально, чтобы продолжать беззаботно уходить в фантазии, – и ему становился подло.