Достоевский и его парадоксы

что она «великая грешница», она говорит это без истерики потому еще, что у нее есть вера в возможность чуда (и чудо ведь действительно случается в ее жизни!). Но даже если чудо не случится, все равно в ее жизни есть смысл – можно ли желать от жизни большего, если самое понятие «желать чего-то от жизни» – это активное понятие, а в Соне до крайности нет ничего активного.

Чтобы понять до конца смысл образа Сони Мармеладовой, следует обратить внимание на одну замечательную тонкость. Достоевский, описывая отношение Сони Мармеладовой к Раскольникову, ни разу не употребит слово «любовь». Он скажет нам, как Раскольников поразил ее воображение, когда отдал деньги на поминки и когда защитил ее от Лужина, но ни разу он не скажет, что Соня полюбила Раскольникова. Почему Соня следует за Раскольниковым на каторгу, нанял он ее, как рабыню, как домработницу, что ли? То есть в известном смысле он действительно ее «нанял», вопя «ты не оставишь меня, Соня?», и она действительно не оставила его. Но все равно, пусть она пустилась в путь вместе с Раскольниковым – не как та же собачка Белка, которую описал в «Мертвом доме» Достоевский? Человек же она в конце концов, даже если ее пассивность напоминает животную пассивность! И вот, Раскольников с плачем обнял ее колени, и она поняла, что «он любит, бесконечно любит ее», и в ее глазах тоже «засветилось бесконечное счастье», но даже в этот момент Достоевский не находит возможности написать, что Соня уже давно и «бесконечно» любит Раскольникова – а почему? А потому что слово «любовь» в контексте христианской культуры носит иной, более романтически осознанный смысл, чем оно носило в паганских культурах. Модерная немецкая философия определила, что в романтическом мышлении всегда присутствует рефлексия на самое себя, и Достоевский любым путем обходит такую степень самосознания в Соне (как он обходит ее в воспеваемом им русском народе, который умеет молиться, только поднимая глаза снизу вверх).

Все это совершенно противоположно западному сознанию, для которого тут кроется выкрутас, именуемый достоевщиной и подозреваемый психически нездоровым выкрутасом. Будь на месте Раскольникова настоящий европейский «дурак-романтик», европейский экзистенциальный герой, он, хоть «погибай весь мир на баррикадах», не изменил бы своего отношения к униженному и оскорбленному человеку, его взгляд навсегда остался бы обращенным на нижестоящих, но только в том смысле, чтобы помочь нижестоящим подтянуться к его собственному уровню экзистенции – как материальному, так и духовному. Жан Вальжан, этот идеал выработанного духовного благородства, жертвующий собой, чтобы спасти невинного человека от каторги, никогда не смог бы увидеть человеческий идеал в загрубевших духовно каторжанах и пожелать, чтобы они приняли его в свое общество.

Но совсем другое дело с русским, который еще в детстве думал, что униженные и оскорбленные молятся чище, чем образованные, вышестоящие социально люди, и тоже самое думал на каторге, глядя на повалившихся в молитве каторжников. И еще находил особенное «тонкое» чувство удовольствия от того, что стал одним из отверженных. И еще не доверял тому, что образованный человек с развитой совестью серьезен, то есть относился к себе самому с иронией и почитал за серьезных людей людей силы и хотел стать одним из них.

Вот сколько намешано в Раскольникове и вот что невозможно в герое европейской литературы. Удивительно, насколько западные философы, писатели и кинорежиссеры, признававшие, как на них повлияло «Преступление и наказание», не понимали содержание романа и характер русского интеллектульного человека, идущего на интеллектуальное убийство. У всех них, у Анре Жида с его «Пещерами Ватикана», у Камю с его «Посторонним», у Хичкока с его «Веревкой», герои, созданные под влиянием образа Раскольникова, это либо аморалисты, либо имморалисты – что на самом деле логично, но логика не имеет отношения к эстетике Достоевского, в которой Раскольников по складу своей психики не просто моральный человек, но моральный экстремист.

Ближе к концу романа Раскольников говорит сестре: «Я не веровал, а сейчас вместе с матерью, обнявшись, плакали; я не верую, а ее просил за себя молиться. Это Бог знает, как делается, Дунечка, и я в этом ничего не понимаю». Раскольников, благодаря данному ему Достоевским рациональному уму, замечает, как, не поддаваясь разуму, «это» делается в России, но, кажется, кроме него никто не умеет заметить это. В разговоре с сестрой Раскольников насмешливо-злобно прикидывает, что она бы, пожалуй, «не выдержала», а вот Соня выдержала его признание. Он прав насчет сестры, потому что, узнав от Свидригайлова, что ее брат убийца, она единственная во всем романе кричит: «А угрызение совести? Вы отрицаете в нем, стало быть, всякое нравственное чувство? Да разве он таков?»

Дуня по своей прямоте и силе характера, будто взятая Достоевским у любимой им Жорж Санд, не может быть героиней его романа. Но она может поставить вопрос, который следовало бы поставить любому человеку, мыслящему «нормальными», т. н. общечеловеческими понятиями (а также аристотелевым принципом похожести): да разве он таков, Родион Раскольников, с риском для жизни вытаскивающий из огня детишек и кланяющийся сверху вниз страданиям покорно растоптанной жизнью человеческой вши? В прямом и цельном дунином сердце живет образ брата как того самого экзистенциального героя – оправданно, справедливо живет – почему бы нет? Но Дуня настолько цельна и пряма, что, как проницательно замечает Свидригайлов, ей бы жить бы в какие-то другие времена и в другом месте, дочкой какого-нибудь проконсула, только не в России.

Но она по ошибке живет в России, в которой экзистенциальный герой совсем не таков – а Достоевский пишет о России, а не о всемирности.

Три персонажа в романе пытаются ответить на дунин вопрос-восклицание: Соня Мармеладова (совершенно искренне), Свидригайлов (почти искренне, поскольку ему еще нужно произвести впечатление на Дуню) и Порфирий, искренность которого стоит под огромным сомнением, потому что ему нужно засадить Раскольникова и еще потому что он Раскольникова ненавидит как идеологического противника.

1. Соня.