этом превращении свое первоначальное, вольное природное значение – пристанище бедных рыбаков:
Обратимся к рисункам поэта на полях рукописей. Слева, у списка русских царей – веревка с петлей, «удавка», отсылающая к 13 июля 1826 года, – казни декабристов в Петропавловской крепости и к известной перефразировке Пушкиным мыслей г-жи де Сталь: «Правление в России есть самовластие, ограниченное удавкой». У текста: «В гранитный вал втекла Нева» – рисунок бойниц (!) Петропавловской крепости. У стихов «И вдруг, как зверь, остервенясь, на город хлынула» Пушкин рисует ногу военного (!) со шпорой на ботфорте. О каких реалиях истории свидетельствуют эти графические комментарии? Как известно, в стихотворении «Арион» 1827 г. Пушкин отразил события 1825–1826 гг.: «Погиб и кормщик (!) и пловец. Лишь я, таинственный певец, на берег выброшен грозою…».
По закону сцепления понятий следует вывод, что Пушкина – Ариона выносит волнами «бури» 1825–1826 гг. на тот же берег острова-скалы – Петропавловской крепости.
На гравюре Патерсона рыбак сушит свою влажную сеть именно под скалою крепости, что еще раз подтверждает историческую емкость поэтики Пушкина.
Итак, Пушкин «стремится привычною мечтою» к печальному острову истории. Ни один исследователь не обратил внимания и на то обстоятельство, что известное пушкинское сравнение: «Нева металась как больной в своей постели беспокойной», – является буквальным переводом Дантовой Флоренции, мятущейся в политическом хаосе.
Привожу «довольно слабый перевод» М. Лозинского по сравнению с переводом Пушкина:
Таким образом, Пушкин сближает бунт «Невы» с трагически оборвавшимся восстанием декабристов на Сенатской площади. Из всех пушкинских сближений явствует, что причиной безумия «бедного Евгения» послужило не наводнение 1824 года, а водоворот событий 1825–1826 гг., унесших жизнь «Параши», то есть мятеж декабристов и его трагический финал, что позволяет осмысленно прочитать многие темные места поэмы.
Пушкинский подсчет во Вступлении: «Прошло сто лет». После чего? По смерти Петра? 1725 + 100 – 1825 год.
Стихи 2 ч. «Медного всадника»:
«Прояснившиеся», то есть не безумные (!) мысли приводят Евгения на Сенатскую площадь:
кто является «Робеспьером и Наполеоном – воплощением революции», – по определению поэта в «Заметках о русском дворянстве», – главным виновником происшедшего бунта «волн».
Здесь следует остановиться, ибо Пушкин приподымает перед внимательным читателем первую завесу личности героя. «Изношенный колпак» юродивого Евгения отсылает исследователей к известным метафорам изношенного колпака Пушкина в стихотворении 1828 г. «В. С. Филимонову», при получении поэмы его «Дурацкий колпак».
Поэтика стихов приводит к мысли, что под «осторожным» колпаком Евгения скрывался философ-поэт, подобно тому, как из-под колпака «Николки», «Христа ради юродивого псковского» – неосторожно «торчали уши» поэта Пушкина: «Нельзя молиться за царя Ирода – богородица не велит» (см. письмо к Вяземскому от 7 ноября 1825 года, XV, 240).
Из соотнесения вышеприведенных текстов с размышлениями «Евгения» о семейном счастье: «Щей горшок, да сам большой», – совпадающими с мыслями Пушкина в «Евгении Онегине» («Мой идеал теперь – хозяйка… Да щей горшок, да сам большой»), а также с «прозванием» Евгения, «блиставшего в родных преданьях Карамзина». И наконец, с комментарием Пушкина в предтече «любовной повести» – «Езерском»: «Вам должно знать, что мой чиновник был сочинитель и любовник, свои стихи печатал он в «Соревнователе»» (то есть в «Соревнователе Просвещения и Благотворения» Ф. Глинки, где был напечатан и «Ответ и на вызов» 1818 г.), – напрашивается естественный вывод, что под чувствами и мыслями «Евгения» скрывались мысли и чувства Александра Пушкина.
В 1830 году, в первую Болдинскую осень, в тетрадь которой поэт вложил рукопись «Медного всадника» второй Болдинской осени 1833 г., в плане «Опыта отражения некоторых нелитературных обвинений» Пушкин пишет: «Кто б я ни был, не отрекусь, хотя я беден и ничтожен».
