Эта горечь признания «бедного правнука могучих предков» войдет в вариант вопроса «строгого литератора» как характеристика «Евгения»:
Приведенные пушкинские формулировки, объединяющие автора с его героем (!), станут в современной пушкинистике основным мотивом для причисления Евгения, как это ни парадоксально, – к «ничтожной безликой массе мелких чиновников Петербурга».
Как известно, в октябре 1836 г. Пушкин, переработав «Езерского» в отрывок «Родословная моего героя», думал поместить его в «Современник», то есть за несколько месяцев до дуэли поэт решился открыто совместить свою «Родословную» с родословной «Евгения Езерского»:
Прямым ответом на вопрос Н. В. Измайлова: «…С какой целью придал Пушкин герою своей «Петербургской повести» такую явную отрицательную черту, как забвение своих предков и исторической старины?..» – можно считать следующие пушкинские слова: «Принадлежать старой аристократии не представляет никаких преимуществ в глазах благоразумной черни и уединенное почитание к славе предков может только навлечь нарекание в странности или в бессмысленном подражании иностранцам», – и потому:
И далее: «Есть достоинства выше знатности рода, именно достоинства личные». И так как речь идет о «Евгении» – поэте Пушкине, – то титул Гения России, естественно, превышает родословную Пушкиных и потому Евгений —
2. «СВЕРЧОК»
«Нравственность есть красота философии».
Мы рассмотрели автобиографичность образа Евгения, реалии истории Петербурга и трагических событий 1825–1826 гг., послуживших основой создания поэмы. Тема личного отношения Пушкина к Петру покуда осталась не затронутой.
В чем же крылась истинная причина столь резкого различия между «одой» «творенью» Петра во Вступлении и финальной угрозой Евгения его «чудотворному строителю»?
Начнем с того, что Пушкин никогда – ни в отрочестве, ни в зрелые годы» ни в поэзии, ни в прозе – не забывал своего «600-летнего» потомственного дворянства и его политических функций, уничтоженных «чинами» – «Табелью о рангах» Петра, о чем свидетельствуют неоднократные возвращения поэта к теме «постепенного падения дворянства»: «Падение постепенное дворянства. Что из того следует: восшествие Екатерины II, 14 декабря и т. д.» – таков пушкинский вывод в заметках «О русском дворянстве».
Как известно, «наследница Великого» – Екатерина II, воздвигая «горделивого истукана», написала: «Петру Первому Екатерина Вторая». В 1833 г. в беловике «Медного всадника» пушкинская проза заметок 1830 г. обрела трагическое звучание:
«Великой скорбию» томим и «Пророк» 1826 г. в автографе стихотворения:
В «Опыте отражения некоторых нелитературных обвинений» нетрудно заметить, что свою родословную Пушкин ведет уже не от Ганнибала – советника Петра, а от «мужа честна – Радши»: «Кто б я ни был, не отрекусь, хотя я беден и ничтожен. Рача. Гаврила Пушкин. Пушкины при царях, при Романовых. Казненный Пушкин (то есть при стрелецком бунте. –
«[…] Чины сделались страстью русского народа. Того хотел Петр Великий», – напоминает Пушкин Николаю в «Записке о народном восстании». Петровские «преобразования», о роли Петра в «Европейском просвещении, причалившем к берегам завоеванной Невы», в принятии «чужеземного идеологизма, пагубного», – по мнению поэта, – «для нашего отечества»…
Публицистика зрелого Пушкина общеизвестна. Но мало кто знает, что осуждение Петра скрывалось и в первом опыте юного лицеиста – «Бове» (1814 г.). Считается, что эта незаконченная поэма является «пародией на народную сказку в эротическом духе». С этим суждением нельзя согласиться – во вступлении к поэме названы имена Вольтера и Радищева.
Имя Вольтера, «который на Радищева кинул взор было с улыбкою» (читай: одобрения), комментаторы поясняют только как автора «Орлеанской девственницы», опуская автора «Истории царствования Петра Великого», то есть того историка, которого Пушкин считал «первым, кто пошел по новой дороге и внес светильник философии в темные архивы истории».
«Радищев», – комментирует Пушкин «Вову» Радищева, – «думал подражать Вольтеру», то есть его «Истории Петра Великого», где осуждался суд Петра
