Граф Сардинский: Дмитрий Хвостов и русская культура

раздул, чтобы сыграть в глазах сурового монарха роль шута и избежать таким образом наказания за профессиональную непригодность и ослушание: в резиденцию Павла в Слободском дворце он приехал не на лошади, а в карете, причем раньше времени[105]. Очень похоже, что надгробие, написанное Хвостовым самому себе, призвано было перевести существенную служебную провинность в разряд комического анекдота. Судя по тому, что никаких последствий для нерадивого камер-юнкера эта вызывающая оплошность не имела, стихотворное оправдание сработало. Можно сказать, что Дмитрий Иванович выехал на Пегасе: упал он (если действительно упал) больно, но встал здорово.

После коронации в Москве граф Ростопчин предложил ему по поручению императора избрать гражданское место. Хвостов просил камергерского ключа, но государь дал ему понять, что этим ключом мало что открывается. Павел, вспоминал Хвостов, думал с самого начала сделать его обер-прокурором Синода, но «происки некоторых придворных для отклонения от столь знаменитого звания племянника Суворова помешали» [Сухомлинов: 534]. В мае 1797 года государь произвел Хвостова из камер-юнкеров в действительные статские советники и в обер-прокуроры Правительствующего Сената. Так началась высокая государственная деятельность Хвостова.

В 1798 году Дмитрию Ивановичу удалось уговорить русского Велизария вернуться в Петербург, но, «пробыв в доме Зубова, зятя своего, каждый день видясь с Хвостовым, Суворов, попевая петухом при дворе, отправился снова в деревню как отставной» [там же]. В конце года родственники Суворова Горчаковы, также участвовавшие в переговорах, были отставлены, а самому Дмитрию Ивановичу не дали ордена Святой Анны 2-й степени, хотя в тот же день по представлению генерал-прокурора князя Лопухина этот орден получили все бывшие тогда обер-прокуроры. Хвостов был в отчаянии. И тут ему на помощь опять пришла поэзия.

В конце 1798 года Павел I принял на себя титул великого магистра мальтийского. Мечтательный император придавал этому титулу и связанной с ним рыцарской миссии исключительное значение. На этот случай Хвостов и сочинил оду «и не имея доступа во внутренние покои, решился положить оную в ящик». Государь, вспоминал поэт, «столь чувствительно был тронут таковым усердием и некоторыми двузнаменательными стихами, что, сказав статс-секретарю Брискорну: “я виноват, его вымарал”, приказал ту минуту объявить генерал-прокурору, чтобы он снова доложил о сем». Через два дня Хвостова призвали во дворец, «и при возложении ордена государь соизволил сказать при всех: “я виноват перед тобой, только в последний раз”» [там же: 535]. С тех пор сочинитель оды пользовался особой милостью и доверенностью государя вплоть до самой смерти последнего. (Как Вы верно заметили, коллега, Хвостов действовал в обычаях времени и, возможно, подражал здесь Гавриле Романовичу Державину, некогда прибегнувшему «к своему таланту», чтобы возвратить милость матушки-императрицы.)

Об этой воскресительной для его карьеры оде, никогда более не печатавшейся автором, Хвостов вспоминает и далее в своих мемуарах. Что же это было за произведение и чем оно так могло понравиться монарху? Мне, дорогой коллега, удалось его разыскать. Называется оно «Ода Его Императорскому Величеству благочестивейшему Государю Павлу Первому На случай восприятия титула Великого Магистра ордена святого Иоанна Иерусалимского. 1798 года Ноября 29 дня» (СПб.: Типография Г.М. Коллегии, 1799; в этой типографии Хвостов печатал и другие свои произведения). Так как Хвостов нигде больше не печатал это стихотворение, считаю не лишним привести пространные выдержки из него (интересно было бы сравнить его с одой Державина «На поднесение его императорскому величеству великого магистерства ордена святого Иоанна Иерусалимского и на победу, над Французами российским флотом одержанную 1798 года»; за это стихотворение Гавриил Романович получил от императора мальтийский крест и бриллиантовую табакерку).

Ода Хвостова начинается так, как и должна начинаться ода:

Не в силах обуздать желанья,
Послушен Фебу ныне я,
Искуство место дарованья;
Полна огнем душа моя.
Я страх напрасный отвергаю,
Я в след за Пиндаром дерзаю,
О Феб! твоих не внемлю слов, –
На что красы замысловаты,
И слог витийствами богатый,
Коль дух полн ревности готов.

Далее сочинитель напоминает высочайшему адресату о своих прежних заслугах (несомненно, речь идет об оде на восшествие на престол):

Я сам усердьем вдохновенный
Открыл пути на Геликон,
Я пел восход благословенный
Царя Великого на трон,
И ревностью одной водимый
Я образ, в сердце мною чтимый,
Могу ли худо превознесть.
Усердья искра воспаленна
Во мне останется нетленна,
Доколь дыханье жизни есть [Хвостов 1799: 4].

Хвостов прославляет первые деяния своего императора:

Тогда, на радостном восходе,
Приятным светом для очей,
Младой подобное Природе,
Блистало кротостью лучей;
Взошло – темницы пусты стали.
Оковы с пленников ниспали;
Восторги внедрились в сердца;
Щедроты полились морями;
Рекут вдовицы с сиротами:
Бог нам послал Царя – Отца [там же: 5].

В это время «зло коварство» с Юга направило свои силы «на разрушенье чина, Царства», но

Единый ПАВЕЛ наш без брани,
Но силой духа и умом,
Без нужд, не проливая крови.
Исполнен мудрости, любови,
Европы правит кораблем [там же].

Следующая – «двузнаменатальная» – строфа оды аллегорически описывает восшествие Павла на престол в день святого архангела Михаила 7 ноября (Хвостов до последних дней своей жизни черпал вдохновение в православном календаре):

Тогда от Небеси нисходит
Святый Архангел Михаил,
Он ПАВЛА на престол возводит,
И миру громко возгласил:
«Се Царь познавший добродетель,
«Отец народа, благодетель;
«ЕГО, я осенил рукой,
«ЕГО, я озарил