Собеседницей она оказалась довольно язвительной и колючей. Так она вела себя и по дороге в «Старбакс», и потом, за чашкой чая с датским печеньем. Он рассказал ей об уходе Марии. А она рассказала, что работает в местном совете, в том отделе, который занимается автостоянками и выдачей разрешений на парковку. Затем он рассказал ей о Тимоти, а она ему – о своем отце, который целыми днями торчит в библиотеке Джона Рэдклиффа[87]. Ни он, ни она не упомянули о происшествии на реке. Десять минут превратились в полчаса, а перед уходом она даже дала ему номер своего мобильника, хоть и сделала это несколько неохотно. Он немного удивился, когда на следующей неделе она первая прислала ему эсэмэс: «Надеюсь, вам уже захотелось снова выпить со мной кофе?»
Слово «друзья» им не подходило – все-таки ей было двадцать четыре, а ему пятьдесят три. Возможно, подходящего для них слова вообще не существовало. Пару раз их случайно видели вместе его знакомые или коллеги, которые стыдливо отводили глаза, словно он совершил преступление или вопиющим образом нарушил законы морали. Она считала, что это просто смешно, ну и он тоже решил считать это смешным.
Она так никогда по-настоящему и не поблагодарила его за то, что он ее спас. Он же постепенно осознал, что никакой благодарности ему не нужно, а нужно совсем иное. Она рассказала ему о своей семье, для которой, по ее собственным словам, даже определение «трехнутые» будет слишком мягким, и о своих антагонистических отношениях со всеми представителями медицинской профессии, и о весьма пестром списке перепробованных ею мест работы, и о диссертации по юриспруденции, которую она так и не защитила, и о «весьма жалких» бойфрендах, которых она сама же и выбирала, потому что их невысокое мнение о ней было вполне созвучно с ее собственным мнением о себе, и о других, «добреньких», бойфрендах, которые были настолько жалостливы и терпеливы, что в итоге становились совершенно невыносимыми. А еще она рассказала ему о голосах, которые слышит постоянно, и о разнообразных лекарствах, сменявших друг друга, в том числе и о наркотиках, благодаря которым какое-то время эти голоса удавалось «держать на привязи». Она сказала, что все это ее «совершенно доконало», но, когда она не может слышать голоса, мир начинает казаться ей плоским и неинтересным.
Двенадцать лет. Примерно раз в две недели. Он рассказывал ей и о своем разводе, и о том, что Мария вновь вышла замуж за человека на девять лет ее моложе, и о своих многочисленных свиданиях, назначенных при помощи интернета самым разным женщинам. Среди них попадались и довольно странные, даже эксцентричные особы, и корыстные, и подлые, и вполне приемлемые, однако он ни разу не встретил такую, какая ему нужна. Он рассказал ей даже о меланоме, которую слишком поздно обнаружил у себя на спине и теперь был вынужден остерегаться прямых солнечных лучей в самое лучшее и самое теплое время года.
Она никогда не сообщала ему своего мнения по поводу только что от него услышанного и никогда не пыталась ни поднять ему настроение, ни как-то его развеселить. Сначала его это даже немного раздражало, но потом он понял, что два упомянутых варианта поведения – это два способа увести человека в сторону от разговора, который тебе продолжать не хочется. Слушать она умела лучше любого из тех, кого он когда-либо знал. Во всяком случае, она никогда его не прерывала. И, возможно, этого ему было вполне достаточно.
К чаю она выбирала то датское печенье, то круассаны с миндалем, то «печенье миллионера»[88]. Чай был некой постоянной. Как и то, что платил всегда он. На пару месяцев им, правда, пришлось перебраться в кафе возле больницы «Уорнефорд», где ее подвергали, по ее словам, «на редкость дерьмовым» обследованиям. Иногда она бывала совершенно непредсказуемой или крайне раздражительной. А иногда они просто сидели, довольные обществом друг друга, точно старая супружеская пара или две коровы на пастбище. В общем, это были самые настоящие дружеские отношения, хотя и не совсем такие, какими он их раньше представлял. Бывали периоды, когда у нее вновь возникало стремление к самоубийству, однако, обсудив с ним свои планы в самых мрачных подробностях, она вроде бы становилась спокойнее, а потом, через неделю или две, обязательно выходила на связь.
Иногда, правда, он все еще пытался понять, действительно ли Келли – ее настоящее имя.
Через четыре года после того, как он выудил ее из реки, домой вернулся Тимоти. Он повзрослел, похудел, отрастил бороду, и все его пожитки легко поместились в рюкзаке. Его отец испытал невероятное облегчение, которое, впрочем, быстро сменилось разочарованием. Во-первых, он понял, что сын не слишком сильно изменился за годы, прошедшие после его ухода из дома, а во-вторых, вернулся Тимоти отнюдь не залечивать раны и наводить мосты, а просто потому, что в том доме, где он пересиживал зиму в качестве сторожа, случился пожар. Дом принадлежал одной богатой паре на Майорке, и подробности этой истории были явно куда более темны и запутанны, чем изложенная Тимоти версия. Держался Тимоти то отчужденно, то покорно, однако весьма умело манипулировал другими людьми, и совершенно неожиданно оказалось, что более всех в сложившейся ситуации страдает Мария. Она кормила сына, покупала новую одежду и позволяла жить у них в гостевой комнате до тех пор, пока ее новый муж не выдвинул неизбежный ультиматум. После чего она одолжила Тимоти тысячу фунтов в качестве депозита за съемную квартиру и уплатила за первый месяц аренды. Ну а через три дня Тимоти снова исчез.
– Ого! – только и сказала Келли, выслушав этот рассказ.
– Все эти годы я воображал этакое голливудское «возвращение блудного сына», – признался он. – Воображал, что Тимоти будет искренне сожалеть о содеянном, а мы – радоваться сверх меры. Но теперь-то мне ясно: ничего подобного никогда не будет.
– И от этого такое ощущение, словно…
– Словно меня бьют ногой в живот каждый раз, как я об этом подумаю.
