паслись коровы и косматые лошади. Оказалось, что железнодорожные пути отгорожены от пастбища высокой металлической оградой, но перебраться через нее у него уже не было сил, и он просто пошел вдоль ограды на юг, пока она не кончилась, сменившись густыми кустами. Продравшись сквозь довольно- таки колючие заросли и высоченную траву, он наткнулся на старый деревянный забор, через который с легкостью перелез.
Выбравшись на железнодорожную насыпь, Гевин уселся, скрытый небольшими деревцами, выросшими рядом с путями. Мимо прошел поезд, а через десять минут второй, в противоположном направлении. Гевин сидел и думал об отце. И о Томе. Оба казались ему очень далекими. Потом прошел третий поезд.
Еще когда он шел к железной дороге через луг, ему пришло в голову, что у него, к сожалению, нет ни глотка алкоголя, ни пары таблеток паракодола, чтобы он придал себе храбрости. Впрочем, теперь Гевин не ощущал в этом особой потребности. С каждым проходящим мимо поездом он словно все больше лишался покоя, ему все сильнее хотелось встать и приблизиться к той невидимой двери, находившейся от него всего в каких-то десяти метрах, пройдя через которую он наконец окажется там, где нет ни боли, ни проблем, где ни о чем не нужно будет задумываться и ничего не нужно будет решать.
Гевин подождал, пока мимо пройдут еще три поезда. И вот, когда седьмой по счету поезд оказался примерно в двухстах метрах от него, он быстро встал на ноги и спустился по невысокой насыпи на рельсы, уложенные поверх гравиевой подушки. Перешагнув через рельс, он уселся посредине пути, крепко упершись ногами в толстую черную шпалу, и немного наклонился вперед, упершись руками в колени, чтобы поезд сразу вдребезги разнес ему голову и уж точно не осталось ни малейшего шанса на то, что его отбросит в сторону и он все-таки останется жив, хотя и будет сильно покалечен.
Оставалось метров сто пятьдесят. Машинист отчаянно сигналил, послышался скрежет металла о металл. Еще сто метров, и через несколько секунд все будет кончено…
Краем глаза Гевин успел заметить среди крошечных деревьев, где до этого сидел, какое-то движение. Неужели это снова Том? Нет, ни смотреть туда, ни оборачиваться нельзя! И Гевин заставил себя упереться взглядом в грязный щебень между пальцами ног. Поезд уже не просто гудел, он визжал. Двадцать метров… Десять…
Чья-то рука схватила Гевина за плечо и грубо отшвырнула в сторону. Он подумал, что это поезд его туда отбросил. В голове у него словно гром грохотал – били по наковальне тяжелые металлические молоты, и все это сопровождалось яркими вспышками. Странно, мелькнула у него мысль, почему я все еще способен думать? Но оказалось, что он способен не только думать, но и чувствовать собственные руки и ноги. Значит, он никак не может быть мертвым? Гром в голове вдруг затих. Гевин открыл глаза и увидел небо. Лицо ему лизала собака. Черный ретривер. Над ним стоял какой-то человек и смотрел на него.
– Давайте скорей руку, – сказал этот человек, – а то сейчас прибудет полиция. Нам лучше побыстрей отсюда убраться.
Гевин был слишком потрясен, чтобы возражать. Сейчас он мог только повиноваться. Незнакомец оказался удивительно сильным. Он одним рывком поставил Гевина на ноги, и они куда-то пошли. У Гевина страшно кружилась голова, и он все старался взять себя в руки и двигаться самостоятельно, но, сделав шага три, почувствовал, что колени подгибаются и он падает ничком, не найдя в себе сил даже для того, чтобы защитить руками лицо от удара о гравий. А потом он потерял сознание.
Комната была теплой, чистой, не загроможденной вещами – этакий куб с тремя белыми стенами, белым потолком и огромным окном, занимавшим бо?льшую часть четвертой стены; за окном виднелась цепочка деревьев на фоне абсолютно безликого белесого неба. У Гевина даже мелькнула мысль, уж не лаборатория ли это, куда тебя возвращают для подведения итогов эксперимента, который именуется твоей жизнью? Слабо чувствовались те запахи, которые он помнил с детства, – лавандового кондиционера для стирки и антисептика.
Как ни странно, его левый глаз вновь обрел способность видеть! Пока, правда, не очень четко, но цвета и очертания предметов уже вполне различал. А вот его руки выглядели так, словно принадлежали человеку чуть ли не преклонного возраста. Их явно тщательно отмыли, но под ногтями еще виднелась въевшаяся грязь, как и в глубоких трещинах на коже. Запястья покрывала сыпь, точнее сухие красные струпья, которые, видимо, были и выше, но там их скрывали рукава зеленой хлопковой пижамы. Гевин вдруг вспомнил, что дома у него теперь нет и что он пытался покончить с собой. Он почувствовал, как на глаза навернулись слезы, но, пожалуй, не смог бы с уверенностью сказать – были это слезы облегчения или досады, что ему так и не удалось совершить задуманное.
Он повернулся на бок и осторожно спустил с кровати ноги, коснувшись ступнями голого деревянного пола, натертого воском. Тело его онемело от долгой неподвижности и слушалось плохо. Он понятия не имел, сколько времени провалялся здесь без сознания. Похоже, несколько дней. Гевин медленно встал и, с трудом переставляя ноги, подошел к окну. Он думал, что вместо деревьев, верхушки которых он видел с кровати, перед ним появятся крыши с каминными и вентиляционными трубами, но оказалось, что за окном расстилается самое настоящее поле, явно принадлежащее ферме. Такие фермы он помнил с детства: слева – густой дубовый и березовый лес, справа – пашня, начинающаяся от каменной ограды и уходящая вдаль, вздымаясь волнами, точно море на японских гравюрах, а дальше – опушка леса, холм, тоже поросший лесом, и вдалеке – шпиль церкви. Старомодный уют, вызывающий почти забытое ощущение клаустрофобии. Именно неброская красота, что задевала в глубине его души таинственные струны и заставляла их петь.
Гевин отвернулся от окна и увидел в противоположной стене белую дверь. Интересно, а что там, за дверью? Но никаких проблем ему больше не хотелось. Он и так уже истратил последние силы, подойдя к окну. Потому он снова лег на кровать, закрыл глаза и погрузился в темное забытье.
Когда Гевин вновь очнулся, возле него на простом стуле из светлого дерева сидела женщина, и он вспомнил, что, когда в
