– Что в Польше? Фильм не польский.
– Люди в фильме были польскими евреями.
– Ладно, в Польше, большая разница.
Спенсер поискал глазами табличку с адресом. 81-я стрит; еще двадцать три квартала – и это бессердечное чудовище покинет его автомобиль.
Уинстон не унимался:
– А сцена, в которой нацист расстреливает людей с балкона? Не злись, ребе, я знаю, как мне полагается отреагировать – «О-о-ох, какой отвратительный ублюдок!», – но я этого не понимаю.
Машину внезапно подрезал таксист, Спенсер ударил по тормозам, едва избежав столкновения.
– Тупой мудак! – крикнул он в окно, навалившись на клаксон. От выброса эмоций ему немного полегчало, и он перестал так сжимать руль. – Когда собака начинает лаять, она легко находит себе товарищей для лая, – сказал Спенсер задумчивым, потусторонним голосом, слегка напугав Уинстона.
– Это ты к чему?
– Просто фраза из мидраша. Пришло в голову… показалось, что к месту.
– Ты считаешь, что я рассуждаю предвзято. – Уинстон упер подбородок в руку и продолжил, разговаривая со своим отражением в боковом зеркале: – То, что мне не понравился «Список Шиндлера», не значит, что мне не нравятся все евреи.
После чего потер рукоятку пистолета и пробормотал:
– Не знаю, может, и значит.
– Ты злишься на меня, Уинстон?
– Я злюсь на людей, которые пытаются указывать мне, как думать.
– Почему?
– Потому что теперь я думаю.
– И?
– И ничего. В том-то, блядь, и проблема. Ничего.
– Мне кажется, что сцена на балконе была призвана показать беспомощность евреев. Каким сюрреальным был Холокост. Андре Бретон как-то сказал, что чистейшим актом сюрреализма была бы стрельба по толпе.
– Нет, все наоборот. Самое сюрреалистичное, что может быть, – это находиться в толпе, когда в нее стреляют. Это дикое ощущение. – Уинстон выпрямился и положил голову на подголовник. – Видимо, я в своей жизни видел слишком много пакостей. Ты говоришь, что кино должно было показать, какими невозможными были лагеря смерти, но мне не нужно это доказывать. Я видел, как людей поджигали живьем. Я видел, как ублюдки приставляли пушку к голове матери и мочились на ее детей, потому что ее муж не заплатил вовремя за крэк. Люди – звери? А то я не знаю.
Последние плаксивые ноты «Parsley, Sage, Rosemary and Thyme» сдались на милость городского шума.
– Поверни здесь направо, – приказал Уинстон.
Спенсер выехал на Восточную 102-ю стрит. К его удивлению, в квартале было тихо. С обеих сторон возвышались ряды отремонтированных жилых домов и изящных церквей. В конце улицы темнела эстакада метро, линия которого после 96-й стрит идет над землей параллельно Парк-авеню. Ветви разросшихся дубов заслоняли фонари, разбивая их свет на отдельные лучики. На перекрестке справа, почти полностью скрытое дубом, стояло разваливающееся коричневое здание, которое нависало над остальным кварталом, как дом с привидениями.
– Останови на углу.
Уинстон вышел из машины и скрылся в здании.
Спенсер не мог решить, какую кассету ставить дальше: «Лучшие хиты» группы «Bread» или Гарри Чепина. Мимо медленно протащился поезд метро. Своим грохотом он заглушил городской шум, и на несколько секунд окрестности погрузились в иллюзию деревенского покоя.
Уинстон, наконец, вернулся обратно, с покрасневшими глазами и довольной улыбкой. В руках он нес обувную коробку, полную марихуаны и взрывчатки.
– Извини, что долго, сам понимаешь, такие дела быстро не делаются. – Уинстон вынул что-то вроде небольшой динамитной шашки и принялся рассматривать в янтарном свете фонарей. – Кроме того, я тут не был с двенадцати лет. Столько воспоминаний.
– Что это?
– Трава, чувак.
– А остальное?
– Так, мелочи. Петарды разные, но в основном дымовые шашки.
– Дымовые шашки?
– Да. Несколько моих знакомых подумывают о деприватизации банка, и дымовые шашки им нужны, чтобы нейтрализовать камеры наблюдения.
– Уинстон, я вынужден настаивать, чтобы ты больше не садился в мою машину с намерением нарушить закон. Если я узнаю, что вожу тебя, чтобы ты
