женщин: белье марки «Триумф», и оно, на мой глаз, выглядело ужасно. Но иметь такую вещь в гардеробе было бы кстати. Никита посмеялся бы и сказал, что миру наступил триумф, а испортили его дольчики и памперсы. Дольчиками он называл колготки «Дольче вита».
– Вся Италия вяжет на нас колготки в три смены, – морщила носик сейлзиха Карабанова, которую называли Карабанихой за стервозность. Она очень хотела жить в Италии и потому работала в «Рогнеде». Не повезло ей.
Офисная машина прекращала свою работу на закате, и тогда наступала тишина, в которой становились лучше различимы любимые голоса.
В дом Эйнштейна, где безраздельно царила Анна, иногда приходил Билл, фотограф. Билл был русским, знал почти всех художников-концептуалистов, был несколько моложе их и не любил никого из них. В фотографии он был бог, насколько понимала тогда и сейчас могу понимать, а кроме того, творил из подручного материала объекты. Это были стихотворения в вещах.
Однажды он принес большой портрет Анны. На нем Анна широко улыбается на фоне Кремля, издающего салют. Вслед за Анной, стоя за нею, улыбается майский рассвет. Вся работа была бы неумной насмешкой, если бы не любовная нежность цветов и линий лица Анны, светлого и грустного одновременно.
– Печаль моя светла, – вырвалось нечаянно.
– Да-да! – поправил очки Билл.
В ту ночь ни Эйнштейна, ни Анны дома не было. Что-то приготовив и истошно прибравшись на возлюбленной мною Аниной кухне, приняла душ и уже собралась спать. Билл спать не собирался и нечто мастерил. Внезапно проснулась около трех ночи. Билл сидел в комнате Эйнштейна на полу, ловко ударял по грампластинкам молотком для отбивки мяса, выбирал фрагменты винила и раскладывал их на белые листы бумаги. Увидел меня и вздохнул.
– Манфред Манн. Тысяча девятьсот семьдесят пятый год. Соловьи и бомбардировщики. Родной. Ты хоть знаешь, что это такое?
– Да, у меня есть наша пластинка.
– Наша? Это обман, обман!
И снова ударил по грампластинке.
– А что еще?
– Вадим Мулерман. Манфред Манн, Мулерман. Коммунисты!
И снова – несколько точных, с оттягом, ударов молотком.
Утром тщательно отобранные фрагменты винила представляли собой фигуру затосковавшего крокодила.
– Это блюз? – спросила самонадеянно.
– Союз, – матерно ответил Билл.
Фрагменты винила ловко были посажены на ПВА. Основой композиции служил проклеенный ПВА ватман, который уже на ватман не походил. Никакой краски.
Так и сказала: никакой краски!
– Вот-вот, – оживился Билл, – ты поняла, в чем дело! Только линии! Крой!
Вечером показала Биллу свои рисунки.
– А ты попробуй рисовать фигурки для журнала мод. И выкройки.
Билл сказал то, что уже давно слышал мой мозг. В голове началась необратимая мутация.
«Вот в чем дело».
Дело было в линиях.
В ожидании Анны сделала несколько набросков, пока Билл, расслабившись известным образом после работы, спал. Однако проснулся в тот момент, когда пришла Анна. Мы поначалу ее не узнали. Анна была босая и почти голая.
– Со мной ничего не случилось, – сказала она. – Умерла Мартышка. Она выпала из окна.
Мгновенно вспомнились Мартины сильные руки, подхватившие меня в радости на одной хипповой выставке. Руки у нее были очень сильные: она играла и на лид-гитаре, и на басе. Анна Мартышку обожала и считала почти святой. Мир без Мартышки для Анны был невозможен. По крайней мере, мне так казалось, глядя на нее. Горсть пепла, а не человек.
Вскоре с дежурства пришел Эйнштейн. Вместе с Биллом они вышли, дошли до магазина, принесли водки и нищенской закуски. Дернулась было в ночной – купить что повкуснее, но мужики поморщились. Дорогая еда отвратительна как факт, даже если вкусна. Анна, просидев с псалтирью на кухне молча несколько часов, ушла ходить по городу. Кажется, босиком и почти голая.
Пила наравне с Биллом и смотрела, как он рисует. Мне было тепло, весело и уютно.
– Вот смотри: линия, – говорил Билл и вел пухлой кистью по винтажному ватману. – Нарисую, а потом неделю пью.
На ватмане был грустный вид из окна, со множеством птиц.
– Черные птички порхают поутру над Генри Ли, – вздохнула я.
Мгновенно и очень сильно устала. Захотелось лечь на Эйнштейнов диван. Внезапно, до слез.
