Майя, которая в это время водила Франка с женой и Людку куда-то в книжную лавку при дацане, вернулась.
Людка держала в руках пару новых книг. Дубравину бросилось в глаза название «Джут-Ши».
Майя снова зашла к ламе. Дверь закрылась. Не было ее очень долго. Минут, наверное, двадцать.
И Дубравин, разглядывая в книге картинки человеческих тел с разными линиями жизни, уже начал изнывать и злиться.
Наконец Майя вышла. И попросила Людмилу зайти.
Людка сложила ладони, как индус в намасте. И скрылась за дверью.
Дубравин с Майей остались сидеть на скамеечке у крыльца. Он, любопытствуя, спросил женщину-бурятку:
— Ну и что? Как лама обо мне отозвался?
— Он сказал, что вы страшный человек!
— Чего? — Дубравин изумился и даже обиделся. — Я вроде никого не убиваю, не граблю, не ворую. Верую. Ищу правду Божию.
— Он сказал в том смысле, что вы очень сильный человек! И идете по жизни, как танк. Можете решить любую задачу. Но вы пока не видите свой путь. Хотя постепенно уже начали меняться…
Дубравин предпочел не углубляться в дальнейшие рассуждения ученого ламы. И дождаться выхода Людмилы молча.
Когда она вышла, все, в том числе и вернувшиеся из аптеки Франки, стали расспрашивать:
— Ну что?
— Ну как?
— Что сказал тебе ученый лама?
Но Людмила отвечала уклончиво, стараясь не обидеть и одновременно не подавать поводы для новых вопросов.
— Он сказал, что мне предстоит много путешествовать. И что надо чаще любить мужа, — засмеялась она.
III
Странный это был диалог. Людей, которые ну очень хорошо друг друга знают. Безмолвный. Но в то же самое время абсолютно понятный им обоим.
Первое, что он отметил для себя, когда она, опоздав, как обычно, минут на двадцать, пришла — это изменения. Не то чтобы Галина сильно постарела — нет, фигура ее все еще была по-девичьи стройной. Но лицо, лицо! На лице появилось то общее выражение напряжения и какой-то подспудной тревоги, которое бывает у так называемых бизнесвумен, или по-русски, деловых женщин.
Дубравин для себя как-то отметил: «От женщин, работающих много и долго, и пахнет по-другому, чем от тех, кто живет домом, любовью, семьей».
Второе ощущение — какой-то неприкрытой, в чем-то даже наивной, на его взгляд, расчетливости.
Подтвердилось оно с первых минут разговора. Мужик, он, конечно, «дурак». Но все равно кое-что чувствует.
Озерова прямо спросила:
— Ну, ты развелся с Татьяной?
— Конечно! Развелся.
По ее глазам он сразу прочитал ее даже не мысли, а чувства: «Свободен. Значит, можно попытаться вернуть старые отношения. А вдруг…»
И он поторопился погасить этот огонек:
— Да, развелся! И оформил отношения с Людмилой! Живем хорошо. Дочка уже в четвертом классе.
И кожей почувствовал, как она разочарована этим его откровенным признанием.
«Странное дело! Ей кажется, что можно все переменить. Вернуть! Хм! После всего?»
И еще было одно, чего он боялся, идя на эту встречу. Он боялся, что снова вернется то горячечное возбуждение, та страсть, которая когда-то пылала между ними и толкала их друг к другу.
Но этого больше не было.
«Всё, перегорело! — подумал он. — Ну и слава Богу, что я наконец-то освободился от этого наваждения».
Но диалог, безмолвный диалог между ними не был еще окончен. Потому что для него, в сущности, Галина была уже не важна. Для него остался один важный момент. И этим моментом был сын. В сердце Дубравина он так и остался маленьким четырехлетним мальчиком, с которым они бегали по чернопесчаному пляжу в Турции, плавали в ваннах Клеопатры в Памуккале. И которого она то ли из ревности, то ли по расчету, то ли по глупости разлучила с ним.
